На тротуаре около этого классического здания лежало имущество рядового советского учреждения (очевидно, учреждение это большую часть своей жизни проводило на колесах): оборванные рулоны бумаги, линялые плакаты из кумача, обернутые вокруг древков, расшатанные канцелярские столы, нервные этажерки, привыкшие падать навзничь от грубого хлопанья дверей, выгоревшие портреты в рамах, выкрашенных сизой морилкой, погнутый бак для кипяченой воды и множество ящиков.
Все это имущество охранял матрос с такой рыжей проволочной шевелюрой, что бескозырка у него не прикасалась к голове, а как бы стояла в воздухе, опираясь на эту шевелюру.
На дверях здания был прибит кусок холста с надписью: «Одесский Опродкомгуб».
— Сюда! Быстро! — сказал Торелли, рванулся в сторону и выскочил на маленькую площадь Пале-Рояль около Оперного театра. Там страж с проволочными волосами не мог нас заметить.
Сейчас Торелли совсем не казался таким жалким, как вчера на Черноморской или каким был еще час назад. Отблеск вдохновения упал на его лицо. Но я не представлял себе ничего, что могло быть причиной этого вдохновения. Глаза Торелли лукаво поблескивали в щелках припухших век.
— Прежде всего надо выяснить, — сказал он, — что значит Опродкомгуб?
Я знал это сокращенное название и объяснил его. Оно означало: «Особый продовольственный губернский комитет».
Торелли присел, хлопнул себя по коленкам костлявыми лапками и залился тихим смехом.
— Лучшего учреждения, — пропищал он, — нам и не нужно. В самый раз!
Тогда обозлился Володя Головчинер.
— Слушайте, синьор Торичелли, — сказал он. — Объясните нам, что это за манифарги, или, проще говоря, что это за штучки. Иначе мы бросим вас и уйдем.
Володя называл «манифаргами» все, что было ему непонятно.
Тогда Торелли изложил свою «идею», свой план, показавшийся нам одновременно и невероятно опасным, и неслыханно глупым.
— Послушайте, — сказал он, — вы же знаете, что такое учреждение? Или вы не знаете? И вы тоже знаете, что ни одно уважающее себя учреждение не может жить, если оно не издает какой-нибудь информационный листок или бюллетень про свою работу? Или, худо-бедно, не имеет собственного информационного отдела. Вы это знаете? Очень хорошо! А вы не подумали, что для этого отдела нужны газетчики? Особенно репортеры. И знаете ли вы, что если нет информационного отдела, то начальник учреждения, будь он хоть сам мистер Форд, начнет барахтаться в делах, как цыпленок в луже? Мы откроем в Опродкомгубе информационный отдел. Мы напечатаем роскошный бюллетень на ротаторе о прибытии в Одессу для раздачи нетерпеливому населению трех бочек выдержанной камсы из Очакова и вагона кукурузы и моченых помидоров из Тирасполя. Вы понимаете, что это значит? Это значит, что в Одессе начнется жизнь! — крикнул Торелли. — Жизнь!
— А почему вы уверены, что в этом учреждении еще нет информационного отдела? — спросил Яша. — Вы слишком много на себя берете, товарищ Торичелли.
— Ха! — воскликнул Торелли. — И еще раз «ха»! И, если хотите, двадцать раз «ха»! Вы же видите, что они еще не втащили в дом даже свое барахло. Они еще сосунки. Ну, а если тут информационный отдел есть, так это же не единственное учреждение в Одессе. Пойдем в другое. И откроем информационный отдел там.
Мы промолчали, подавленные логикой Торелли.
— Требуется солидный человек в очках, чтобы он говорил по-русски, как актер Качалов, — сказал Торелли. — Самый подходящий для этого, по-моему, товарищ Головчинер. Он будет у нас начальником отдела. Вы, — он показал на меня, — заместителем, товарищ Лифшиц — экономистом, а я — репортером. Но главное — проскочить мимо матроса, мимо этого рыжего голиафа с винтовкой. Пошли! Быстро! В таких делах волынка — первая опасность.
Мы с деловым видом подошли к входу в таинственный Опродкомгуб. Торелли шел сзади, фальшиво насвистывая и стараясь спрятаться за нашими спинами.
Рыжий часовой сидел на ящике и держал за передние лапы белую мохнатую собачку.
— Служи дяде! — говорил матрос нарочито грозным голосом. — Служи дяде, черт мохнатый, цуцик-пуцик! Служи дяде!
Собачка виляла хвостом и повизгивала, явно показывая, что ей слишком лестно такое обращение. Но служить она не умела.
— Вот приблудилась с ночи, — сказал нам матрос, — и не уходит. Такая обходительная собачка, не поверите! Голодная, стерва! Придется взять ее с собой в команду. Ой же, и придется! — ласково сказал он, начал трепать собачку по спине и приговаривать: — Ой же, и надо взять такую дурную смешную собачку! Ой же, и следует взять на матросское снабжение такую кудлатую псину!
Собачка молотила хвостом и подвывала от восторга.
Мы проскочили мимо матроса под суровые своды Опродкомгуба. Я посмотрел на своих спутников. Они растерянно улыбались.
— Ах, какой парень! — неожиданно сказал Яша Лифшиц.
— Кто? — спросил Торелли.
— Конечно, не вы!
По темным коридорам красноармейцы, топая бутсами, тащили канцелярские шкафы. Дверцы у шкафов сами по себе распахивались и тотчас захлопывались с оглушительным треском. Красноармейцы вполголоса ругались.
— Значит, так, — сказал Володя Головчинер. — Мы сейчас узнаем, в какой комнате сидит начальник этого учреждения, пойдем к нему и попросим принять нас на работу.
Торелли взмахнул руками, отступил и с ужасом и презрением посмотрел на Володю.
— Вы что? — спросил он свистящим шепотом. — Окончательно сумасшедший? Или нет? Или у вас еще не прорезались зубы? Вы хотите, чтобы нас прямо отсюда отправили в Чека и разменяли на мелкую монету? Пришли с улицы — и бенц! — прямо к начальнику! Кто мы? Что мы? Желтая пресса! Бульварные журналисты! Вы угробите всех. Стоило мне стараться и придумывать такой замечательный план, чтобы из-за вас обмишуриться навеки! Разве так поступают?
— А как? — растерянно спросил Головчинер.
Мы с Яшей тоже опешили.
— Раз не знаете, так положитесь на меня! — высокомерно произнес Торелли. — Я подскажу вам все, что нужно делать. Никаких начальников! Мы сами начальники! За мной!
Торелли пошел вперед, а мы, горько сожалея, что впутались в эту историю, неуверенно пошли следом за ним.
К счастью, никто не обратил на нас внимания, и мы наконец попали в пустой и пыльный коридор на втором этаже. Он кончался уборной с выломанной дверью и черной лестницей.
— Пожалуй, лучше всего будет здесь, — сказал Торелли и толкнул первую же дверь.
Она открылась, и мы вошли в пустую комнату. В ней не было ничего, кроме валявшихся на полу справок о прививке оспы и плаката с надписью: «Борись с трихинозом свиней!»
Торелли поднял плакат, достал из кармана синий карандаш, перевернул плакат чистой стороной, положил на подоконник и написал на нем витиеватым писарским почерком: «Информационный отдел». Потом подумал и приписал внизу шрифтом немного помельче: «Завотделом — Головчинер В. Л.».
Мы следили за действиями Торелли, не спуская с него глаз, как кролики, зачарованные гремучей змеей.
Торелли достал из кармана брюк бумажный пакетик с несколькими кнопками, вышел в коридор и приколол плакат к двери.
— Вот и все! — сказал он и радостно потер руки. — Все обдумано. Первый акт отошел. Теперь остается только ждать дальнейших событий. Присаживайтесь, прошу вас, на подоконники!
У Володи Головчинера была пачка кубанского табака, черного и сухого, как торф. Мы расселись на пыльных подоконниках, закурили и начали ждать. Говорили мы шепотом. Один Торелли насвистывал вальс из «Веселой вдовы».
— Черт его дери, — неопределенно сказал Яша. — Может быть, нас действительно расстреляют?
Торелли презрительно фыркнул.
Мы сидели и прислушивались к беспорядочному шуму, постепенно заполнявшему учреждение. Где-то даже зазвонил, как вызов из преисподней, надтреснутый телефон.
За окнами был виден Ланжероновский спуск, но не весь, а только один его живописный кусок. Море синело: норд уже иссякал.