Вилковым вышесказанным,
Втирать очки обязанным,
Туристам объяснилося:
Крестьянам-де не снилося,
Что им за добронравие
По благости начальственной,
По мудрости столыпинской
Такое счастье выпадет:
В руках у них окажется
Именье «Снежнов-Кут», –
У каждого крестьянина
Вдруг будет хутор собственный!
«А хуторянин-собственник –
Прямой оплот законности,
В нем к смуте нету склонности;
Имеем факты точные:
Вот где устои прочные
Для отвращенья смут!
Есть хутора отдельные,
Взять тот же „Снежнов-Кут“,
Не образцы заочные –
Что стоили досельные
Политики земельные! –
Вот реки где молочные
Сквозь берега кисельные
Спокойно потекут!»
Все немцы умилялися,
Устоям удивлялися
И говорили: «Гут!»
На хуторе на первом же
Роскошно-показательной
Заглавной иллюстрацией
К грядущим чудесам
Был – с преогромной свитою,
Своей администрацией –
Сам губернатор харьковский
(Звался он Катериничем).
Да, губернатор сам!
Напудренный, нафабренный,
При всех своих регалиях,
В мундире камер-юнкерском –
Ну, хоть в парадный зал! –
С приветливою важностью,
С сановной авантажностью,
С изысканной любезностью,
С широким жестом этаким
Гостям «Добро пожаловать!
Вилькоммен!» – он сказал.
Гостям и губернатору
(«Эк сколько их, начальников!
Все набрались отколь?»)
Старик, хозяин хутора,
По-оперному ряженый,
Причесанный, приглаженный,
С оглядкою – ох, боязно! –
Всем поклонился поясно
И преподнес хлеб-соль.
По хуторам поехали.
«Глядите, не утеха ли? –
Так немцам говорилося. –
Что нами заварилося!
Крестьяне как живут,
Чего тут набабахали!»
Все немцы дружно ахали
И говорили: «Гут!»
Ландрат, герр Кох, не выдержал, –
На языке на ломаном
Хваля «пшенис унд рош»,
Крестьянина угрюмого,
Степана Завгороднего,
Спросил: «Ваш жисть на куторе
Довольно есть карош?»
Ответ был неожиданный,
Начальство покоробивший,
Вилковский брех угробивший:
«Не жизнь, а благодать!
Живем – не ходим по миру,
Но милостыню нищему
Тож не с чего подать».
Лицо у губернатора
В одну секунду сделалось
Багровое, как медь;
Он рядом с ним стоявшему
Дежурному охраннику
Сказал: «Сырцов, заметь!»
Вилков герр Коху с кислою
Собачьего оскалиной
Сказал про Завгороднего:
«Нет лучше хуторянина,
Мужик он преотменнейший,
При всем при этом блещущий
Народным остроумием:
Для красного словца,
Как говорит пословица,
Не пожалеет матери,
Не пощадит отца!»
С брезгливою опаскою
Входя в избушки жалкие,
На их убранство скудное,
На печи, образа
Все немцы с изумлением
Таращили глаза.
Но, обходя избушечки
И голые дворы,
Все гости до единого
Сильней всего дивилися
Огромному обилию
Крестьянской детворы.
Поп – без попа обедни нет,
Был поп и тут в наличности, –
Он рек, что многочадие –
Благословенье божие.
Крестьянская толпа
Ответила по-своему,
По-своему дополнила
Речение попа:
«Насчет житья отпетого
Не скажем ничево.
А дети… В части этого
Уж это мы тово!»
Семья была не малая
У мужика у хмурого,
Степана Завгороднего:
Сбиваясь на ночлег,
В одной избе теснилося
Десяточек ребяточек,
Да бабка, доживавшая
Свой горький вдовий век,
Да сам с женой – ровнехонько
Тринадцать человек.
Тут стало члену рейхстага,
Барону Киршенштейнеру,
Свое недоумение
Невмоготу скрывать:
«Да где ж они, – воскликнул он, –
Все спать располагаются?
В избе – одна кровать!»
«Где спать вы размещаетесь,
Наш гость интересуется?» –
Вилков спросил у бабушки.
«Нашел он что, твой немец-то,
Про нас разузнавать!
Где спим! – сказала бабушка
Задорливо, укорливо,
Вопросу неразумному
Дивяся не путем. –
Мы на печи, на лавочке
Да на полу разместимся.
Есть нечего, скажи ему;
Хоть раз наесться б досыта!
А где нам спать, наевшися,
Уж место мы найдем».