На свете есть тысяча правд, но в искусстве есть только одна правда — правда таланта.
Вот и все. Спасибо Вам большое. Осталось еще сказать, что у меня нет равнодушной пушкинской природы (она была еще у Пастернака) и что пейзажная лирика — лучший род поэзии гражданской.
В части моих учителей Вы, ей-богу, ошибаетесь. Это вся русская лирика начала века вместе — Анненского, Фета, Мандельштама, Цветаевой, Пастернака — их орудие — только в юности, только в начале пути. А вершина русской поэзии — Тютчев. Поэт для поэтов — это жизнь. И пока нет своего языка — нет поэта. Вопрос поэтической интонации — главное в поэзии. Поэтическая интонация — это не стиль, но это и не объяснение, которое дается в литературоведческом словаре, а гораздо шире, глубже, особенней.
Сердечный Вам привет.
Ваш В. Шаламов
Еще решил дописать для Вас страничку — о прозаических моих опытах, о судьбе русской прозы. История русской прозы XIX века мне представляется постепенной утратой пушкинского начала, замены пушкинской формы описательным романом, смерть которого мы наблюдаем в наши дни. В этом разрушении и подмене пушкинского начала сыграли большую роль два человека — Белинский и Лев Толстой. Белинский думал, что стихи можно объяснить прозой, а Лев Толстой — вершина описательного романа — принцип описательности, поставленный во главу угла. Мне думается, что проза Белого и Ремизова была единственной русской прозой — восстанием против канонов русского романа. И Бунин, и Чехов использовали всю до конца возможности описательной прозы. Лев Толстой клялся в верности Пушкину («Гости съезжались на дачу...» и др.). Но в своих романах и повестях фраза была враждебной пушкинским опытам, пушкинским началам.
Я думаю, что сейчас читателя, пережившего Хиросиму и концлагеря, войны, революции, сама мысль о выдуманных судьбах, выдуманных людях приводит в раздражение. Только правду, ничего, кроме правды.
Документ становится во главу угла, без документа нет литературы. Но дело даже не в документе (который захватил даже театр). Документа мало. Должна быть документальной проза, выстраданная как документ.
Эта проза в своей аскетичной чистоте тона отбрасывает все и всяческие побрякушки — есть возвращение — через сто лет к пушкинскому знамени, к пушкинским повестям, об утрате которой с такой тревогой напоминает Достоевский.
Свою собственную прозу я считаю поисками именно в этом пушкинском направлении.
Ваш В. Шаламов
Москва, 2 февраля 1968 г.
Переписка с Ю. А. Шрейдером
<8.02.68>
Дорогой Юлий Анатольевич!
Спасибо Вам на добром слове. Я не апостол и не люблю апостольского ремесла. Беда русской литературы в том, что в ней каждый мудак выступает в роли учителя жизни, а чисто литературные открытия и находки со времен Белинского считаются делом второстепенным.
Не в телевизионных экранах тут дело, а в публикациях. Это единственная не призрачность.
С глубокой симпатией
В. Шаламов
Привет Т. Д.
16.03.68
Дорогой Варлам Тихонович!
Мысленно я продолжаю наш разговор и потому обращаюсь к бумаге. Стержень нашей беседы состоит, мне кажется, в том, что в нашем обществе литература играет особую роль. Каждый российский интеллигент (полуинтеллигент, четвертьинтеллигент) ощущает необходимость иметь мнение о литературе. Хотя существует масса вещей, казалось бы, не менее важных, о которых мы можем не иметь никакого мнения. Большинство не имеет никакого мнения об истории общества, философии, смысле своего существования. Но о литературе каждый имеет довольно категоричное мнение.
...Можно говорить, что это плохо или хорошо, но это так есть. Литература воспринимается как часть действительности, которую можно принимать или переделывать, но нельзя обойти. Я не могу встать над своим обществом и так или иначе принимаю его основную позицию. Все что я могу — это осознать ситуацию и в этих рамках найти осмысленную точку зрения.
Ваше право писателя выбирать свою исходную позицию — считать ее учительской или художественной. Будь я семи пядей во лбу, я все равно не мог бы, не имел бы права ее обсуждать. Я могу лишь рассуждать о реальной значимости произведения, о смысле, который может быть воспринят внешним наблюдателем.
С такой точки зрения мне кажется уместным деление на литературу «протезов» и литературу «магического кристалла».
407
Шрейдер Юлий Анатольевич (1927–1998) — ученый, сотрудник Института проблем передачи информации РАН, друг В. Шаламова. Татьяна Дмитриевна — жена Шрейдера.