Религиозное чувство — это другое. Так вот — занятие пушкинской статистикой, пересчитывание согласных у Пушкина (а согласные буквы для поэта более важны, чем гласные, но это другое) подводит к вдохновению ближе, короче, экономней, чем чтение классиков марксизма или сочинений Льва Толстого, или трудов любого философа.
Поводы появления стихов очень различны, но обстоятельства их возникновения всегда одинаковы — работа на каком-то высшем уровне, вполне, впрочем, человеческом. Обдумывание технических задач приводит к художественным решениям.
В начале Вашей статьи есть ряд правильных замечаний в адрес медицины. Могу увеличить примеры, чтобы не тыкать только в газовые печи и бактериологическое оружие.
Вся лагерная медицина — например, то, что заключенного спасает только врач, и никто больше в лагере, — это не противоречит тому, что лагерный врач и убивает. Разве разоблачение симулянтов-лагерников по приказу не убийство? Ведь симулянт, как правило, — болен (только не этой болезнью), голоден, избит и устал от холода и голода, измучен до предела. Но лагерный врач не видит ничего, кроме «мостырки» — фальшивой раны. И рана-то не фальшивая, но нанесена с членовредительскими целями.
Борьба с симулянтами — полумертвецами это только один из примеров. Преступления лагерных врачей бывают двух родов — преступления действия (подбор и отправка этапов на смерть в штрафзоны, и многое другое) и преступления бездействия (огромная область деятельности врачей и лагерных санотделов).
Ну, письмо затянулось. Желаю Вам здоровья.
Привет Т. Д.
С уважением В. Шаламов
Дорогой Юлий Анатольевич.
Прочел Ваши мифы[422]. Хотя я и не согласен с главной мыслью, тщательно затушеванной, я одобряю изящество сделанного.
Весной 1937 года в следственной камере Бутырской тюрьмы было много споров именно по этой проблеме. Что движет волей такого Джордано Бруно, что приводит ученого на костер. Я защищал тогда ту точку зрения, что в глубине, где-то на дне души обязательно должен быть какой-то нравственный стимул, какой-то мираж добра, ради которого Джордано Бруно идет на костер. Арон Коган, мой университетский (по двадцатым годам) приятель, <который> оканчивает физмат и работает в 1937 году доцентом на кафедре математики в Высшей воздушной академии им. Жуковского, резко опровергал мои доводы и говорил, что для ученого истина, которую он нашел, — дороже добра и зла — только ради этой научной истины Джордано Бруно идет на костер. Коган давно расстрелян. Мне приятно вспоминать его — один из самых живых умов, которые я знал.
Ребенком, двух или трех лет, Арон попал под сапог генерала Май-Маевского[423] и остался в живых, чтобы вырасти, окончить университет и погибнуть в 1937 году.
Зачем я так расширил это воспоминание?
Я не убежден ни в доброте, ни в ложности мира, и Ваша изящная работа, развенчивающая мифы, — тоже своего рода миф.
Миф важности различия добра и зла, миф сомнения в науке.
Миф «размытых» понятий, а значит, многозначности решений. Мне кажется, что человеку требуется однозначное решение — «черное» и «белое», «да» и «нет».
Москва, 10 августа 1969 г.
Дорогой Юлий Анатольевич.
Спасибо за Ваше милое письмо. Работа моя этим летом шла очень хорошо. Держится она только на одиночестве. Не сердитесь, дорогой Юлий Анатольевич, но — отложим встречу до осени. Я знаю Ваше отношение ко мне — но мне так редко удается поработать. Лето — мое рабочее время. Так вышло.
Разделяю все Ваши страсти, потерю и получение паспорта. После Колымы у меня как-то не крали денег и в ссылке, и в Москве, но именно в Сухуми на второй день приезда в автобусе вытащили из всех карманов все в 1957, кажется, году.
423
Май-Маевский Владимир Зенонович (1867–1920) — генерал-лейтенант, командовал Добровольческой армией в 1919 г.