Как всякий большой талант реально верил в свои силы и строчил, и строчил, строчил без устали химическим карандашом, без помарок, складывал в стол один за другим все новые и новые романы. Я думаю, что в судьбе Платонова <много> сыграл Горький. Горький все брал, все и бросал платоновские вещи. А Платонов не то что верил в Горького. В Горького было верить нельзя, ибо <знаю> я, кто стоял <за> Горьким, направлял и решал: Надя, Черткова, Закревская, Петр Крючков[467]. Ведь это — не дурная, а реальная <жизнь>.
Почему же Платонов все время держался за Горького, как за авторитет. Я думаю, что тут очень сильна роль двух обстоятельств. Не то <что> Платонов верил в авторитет Горького, <нрзб>. Верить в авторитет <нрзб> Горького мог только круглый идиот. Просто Горький был трезвее иного, чего-то худшего, в круге тогдашнего времени. Платонов тут считался с тем, что Горький только декорация. Он не более, чем ширма. Но Горький не одобрял этой дороги, и Платонов так и умер непризнанным человеком. А без Горького все это в сто <раз> еще опасней и еще дороже бы Платонову обошлось. Вот поэтому-то платоновский страшный роман задержался. И хотя одобрен Горьким, хотя уже в «Епифанских шлюзах» почерк гения был налицо. По этим-то причинам, мне кажется, не переписывался с Горьким и Николай Тихонов. Хотя Тихонов был первым прозаиком и первым поэтом тех времен.
Страх, что Горький встанет на левую ногу, удерживал и меня от личного общения, хотя этот визит я берег к 1937 году. Я поступил осторожно, послал в журнал «Колхозник» <очерк>, и Горький его напечатал даже дважды. «Картофель» без всякой известной своей горьковской правки. Я отложил визит (боялся за публикацию) к 1937 г. Но в конце 1936 года Горький умер, а я с 12 января 1937 уехал на Колыму.
Это по тем временам еще не надо было отдавать визит главному редактору, либо делать после публикации.
Меня печатали Кольцов, Тихонов, Панферов, Горький, и никогда не надо было являться для переговоров. Это одна из особенностей гражданской жизни двадцатых и тридцатых годов в <журналах> столичных.
[нрзб] Мебельные дела у меня удались только на Преображенском рынке [нрзб][468].
К сожалению, редакционная макулатура (связанная и упакованная) пока не пущена в дело, это специальная машина, которая когда-то живую, не типичную, теперь — оригинальную... [нрзб]. Книголюбы выдохлись, всех и каждого тащат на улицу Чехова. Даже в исполком каждого [нрзб], а не выездная редакция.
Но это <новая квартира> не более чем в 10 минутах от Васильевской.
У меня все ремонт в разгаре и как только новый сервант в качестве книжного шкафа войдет в мою жизнь, все будет вечером. В чем еще одна подробность насчет подборки тахты. Я ведь живу лежа или ходя по комнате. Стулом я в своей жизни не пользовался, во всяком случае ни одного дельного стишка за столом не написал.
Мое положение либо лежа (лучше всего), либо ходя — по улице, по комнате, если ты болен, лежачая жизнь поэтому не существенна. Пастернак удивлялся, [нрзб].
В моей жизни нет ничего от стула.
Уже есть два стула, [нрзб].
Но все это — чушь. Необходимая сила оставлена с переездом с Пресни, раз сие выбросили. В своем быту всегда следовал девятому принципу Энрико Ферми[469] — творца ядерной бомбы. Ферми ли это придумал. Энрико в отношении устройства всего себя, [нрзб]. Он тогда был студент, а стал Нобелевским лауреатом. Он ничего, кроме нескольких костюмов [нрзб] и, как правило, вещи брал самые дешевые. Этим великим принципом Ферми теперь руководствуюсь и я.
В итоге я раз в лето купил (кроме серванта) — стул, стол (2), книжных полок.
Стульев, мягких стульев, чудных кресел и тахты в моей жизни не будет и дня жить, и вот лежу, кровать — вот суть сути.
Стихи пишу, как всегда, и в Ялте так же жил. Ялта хоть и хороша — но все не Серебряный Бор.
Желаю Вам добра, успеха [нрзб]
Переписка с К. Я. Ваншенкиным
Дорогой Варлам Тихонович!
Спасибо сердечное за книгу — отличную, глубокую, тонкую. Такую естественность и одновременно виртуозность стиха не часто встретишь. И за самое желание послать — спасибо. Я давний Ваш читатель, очень многое в Ваших стихах мне близко и дорого.
Всего Вам доброго.
К. Ваншенкин
18.11.77.
Переписка с С. С. Виленским
1/I-78 г.
Уважаемый Варлам Тихонович!
Кружил по Кольцевой линии метро, глядя на мир знакомыми мне глазами уцелевшего смертника. Не знаю, чего в Ваших стихах больше: жизнестойкости, мятущегося одиночества или тепла рукопожатия. Спасибо за этот Колымский настой, за эту нужную мне книгу.
467
Близкие А. М. Горькому люди: Пешкова Надежда Алексеевна (жена сына Максима), Черткова Олимпиада Дмитриевна (домоправительница), Петр Петрович Крючков (секретарь А. М.), Закревская (Будберг) Мария Игнатьевна.
469
Ферми Энрико (1907–1954) — итальянский физик, один из создателей ядерной и нейтронной физики. Построил первый ядерный реактор.