Мне очень грустно было без Ваших писем, грустя я перечитал Вёльфлина. Какой-то большой кусок души, связанный с Вами, и больно, когда вдруг разрывается все. В воскресенья, которые я бываю в Москве, сердце так скверно работает, что не считаю себя вправе видеть кого-либо, говорить...
Москва, 2 марта 1956 г.
Дорогой Варлам Тихонович,
я была просто счастлива, получив Ваше письмо. Приходите, когда Вам будет удобно. Приносите чем больше рассказов. Лучше, если напишете или позвоните заранее. Приходите на подольше, много новых книг. Вы простите, что не писала, но я была очень больна и около 2 месяцев каждый день ездила в больницу. И из-за этой глупой болезни не смогла дать рецензию на одну книгу, которую, по-моему, обязательно следовало перевести.
Ведь мы абсолютно не умеем думать. Нам преподносят какие-то истины: Рафаэль — хорошо; раннее Средневековье — дикость, ребячливая неумелость. А автор этой книги говорит — почему греки? Почему Ренессанс? А где же живопись катакомб? Романская скульптура? Народные декоративные искусства? Она рассматривает Ренессанс не как вершину, а как одну из вершин. Может быть, многие из ее положений спорны — что ж, лучше же спорить, чем эта вечная плоскость мысли. Но, вместо того, чтобы дать на рецензию моему другу, которая бы это сделала блестяще, я пыталась написать сама, но т. к. я от боли и от лекарства, которыми меня лечили, была не совсем вменяема, то ничего не сделала, а мой редактор, по абсолютному своему невежеству — и к тому же полному незнанию языка, — решил, что это «вздор» и прочие милые слова. — А может, мы пойдем к Фальку[120]? Или к Верещагиной[121]? И так хочется узнать то новое, что Вы за это время сделали...
Очень ждем Вас — я и мой большой друг, который вернулся и привез и стихи, и поэмы, и переводы с греческого, и который знает Вас как поэта, и с которым — и как поэтом, и как человеком — я бы очень хотела познакомить Вас.
Л. Б.
Туркмен, 14 марта 1956 г.
Дорогая Лидия Максимовна.
Когда Татьяне Николаевне[122], скажем (Вы обязательно узнайте ее отчество, а то ведь я не могу так вольно обращаться с ее именем, как Вы), надо, чтоб я привез стихи Бориса Леонидовича? Мне придется их переписать — там есть вставки его рукой, пометки всякие. Я займусь этим 25 марта в Москве и, что успею переписать (если не буду в Кремле, что мне обещала Галина), завезу Вам. Позвоню предварительно. Или Маша привезет, я ее попрошу. Ничего, если будут не все сразу? Спросите.
Вы изволили меня укорить за то, что якобы я с завидной свободой и легкостью распоряжаюсь временем Маши[123]. Вольно или невольно Вы меня заподозрили в грубости, в бесцеремонности. Я же отчетливо сознаю вот что: если стихи мои Маше интересны (а не я сам и не те человеческие чувства и понятия деликатности, любезности, обязательности и т. д.), то она не должна жалеть время, приводя их в христианский вид.
Если же стихи эти ей не нужны, ничего не говорят и т. д., то и помогать в переписке их не надо. В этом случае я не рискнул бы даже подумать о том, чтобы просить ее тратить на меня время.
И хотя стихи мои безмерно ниже тех образцов, с которыми я мечтал сравниться (и с каждым днем мне это все яснее и яснее), но все-таки это — стихи.
Стихи, из которых очень немногие выглядят как стихотворения. Сборники мои — собрания, а не книги. Все это мне ясно самому до страха. Но уже сейчас я вижу, что одну книжку (из всего того, что написано) я мог бы собрать. Но это предмет особой работы и заботы, для меня не срочной, не существенной.
Дорогая Л. М., очень вас прошу — как только Вы прочтете и стихи и рассказы, напишите мне — что лучше и что — хуже. Да или нет. Никаких подробных замечаний не надо. Я ведь знаю, на чем они написаны.
Сердечный привет В.
Пишите мне. На почте в Решетникове я еще не был.
Боже мой, как я зла на Вас, Варлам Тихонович!
Как же Вы должны не любить меня и не понимать, если Вы могли подумать, что я «исправляю» Ваши стихи! Вы могли меня обвинить в небрежности, в невнимании, в рассеянности — и все это было бы вполне справедливо, и мне оставалось бы только смиренно просить у Вас извинения. Но в «исправлении»!.. Именно это мне всегда мешает — у меня нет критики, т. к. во всяком произведении я всегда вижу «святую волю художника» — и это по отношению к тем, кого я не знаю. Насколько же это сильнее по отношению к художнику, которого знаешь, чьи пути известны и дороги. Даже там, где ничего не понимаешь (Пикассо, Хлебников...), и там говоришь — такова святая воля мастера (конечно, если веришь в искренность).
121
Возможно, Верещагина Алла Глебовна — искусствовед, автор монографии «Н. Н. Ге», которым интересовался В. Шаламов.