Вы не совсем (или совсем не) представляете себе иероглифа в живописи; о Пикассо: если Вы видели старого Щукина (17–18 гг.), то там была бездна Пикассо. Скрипки его — не мудрствование, но — философия «разъятия» (за 40 лет до разложения атома). Это — что человек «знает» о скрипке, но не то, что «видит». Это — «познание» «вещи», разложения ее, ее душа улетела, таинственная. Это — сложно. Портрет Фернанды — не знаю.
Достоевский ведь это не только искусство — это Новейший Завет, с нажимом, не всеми принимаемым. М<ожет> б<ыть>, больше, чем искусство. Разъедающий свет, луч во все двери, почти микроскоп душевный — тоже — разъятие, пророчество, вне всяких «форм». Водопад мыслей и чувств нескованных.
Если б Вы видели китайские иероглифы с расшифровкой, то восхитились бы юмором и простотой.
Видимо, суть в том, что с 19 в. искусство должно становиться «популярным», разъяснительным.
Раньше оно было для «посвященных» и не было самоцелью. По сути — оно всегда — для посвященных, только их, с теч<ением> врем<ени>, должно становиться все больше и больше.
Простите за разбросанность: жарко, работала на столе, нет времени подумать.
В «живописи» вообще иероглифа нет. Даже в иконописи. Там — цели мудрые и т. п. Наше искусство, 18–19 вв., вообще, только начало «быть» — тут же его и прихлопнули. (Все о живописи.) Были леваки, кот<орые> шли от древн<его> иск<усства>, — их судьба известна.
Вот у Рублева, Грека (Феофана) все начинается с радости: нельзя понять сразу, в чем дело. Потом, вглядываясь, начинаешь понимать. Искусство требует тишины. Оно ее создает.
О Рейсдале: романтик, музыкант, Шуман. (Я гов<орю> о «Кладбище», остальное плохо помню.) (1629–1682). Рассказывает.
О литературе я просто не могу говорить, так все обрыдло, как «передачи». Дыхать нечем.
Нельзя до старости все учиться ходить, наконец убежишь в лес. «Органики» нет, одна аптека.
Вот Манечка все учится, на меня сердится, а я считаю за потерянное время большинство из чтива. В «Иностр<анной> литер<атуре>» будет Хемингуэй «О чем звонит колокол»[130] — интересуюсь! Он — честный и обжигающий. Я дошла до того, что мне кажется, «литература» — это вроде оперы, кот<орую> я не люблю. Я знаю, что для Вас, наоборот, сущ<ествует> одна литература.
Когда-то каждая написанная вещь делала эпоху: в юности даже Леон<ид> Андреев, хотя и тогда быстро поставили на свое место.
Меня интересует сейчас все самое натуральное, где надо отрывать, копаться, думать, находить. Жвачка — надоела.
Ну, хватит.
Будьте повеселей, авось.
Ваша Нат. Ал.
Красота горя тогда, когда горе переходит в «красоту», то есть своеобразную робость. Замкнутое горе — ни для кого, ни для себя.
Я презираю воду и многословие — если это не органическая потребность.
<1955 г.>
1. Дорогой Варлам, т. к. я не умею излагать дневные события (также и «сюжеты» книг и фильмов), то перейдем к «метафизике», а именно к искусству.
Мое внутреннейшее убеждение, в результате всяких эмоций, таковое — когда-то (в 17 г. первый раз, в 46-м году — 2-й раз) я ощутила необычайный восторг и ощущение истины, смотря на нашу иконостась. Тогда, по сути дела, я видела ее впервые. В юности я много видела музеев: Лувр, Мюнхен[131] и т. п. и на всю жизнь запомнила «мастеров».
2. Теперь на Дрезденской, через 40 с лишним лет, произошла интересная внутренняя перемена. (Читая кое-что по Египту, Ассирии и «пр<очему> Др<евнему> Вост<оку>», я влюбилась в иероглифы, как кратчайший и суммированный путь изъяснения своих мыслей, слов. И я поняла, что древняя жизнь этих иероглифов имеет живой смысл, несет «жизнь».) Простота Рублева, сжатость, краткость, т<ак> наз<ываемая> «традиционность», есть «конденс»: чувства, мысли, сдержанности того и другого и — гениальность, музыка цвета.
Люди, побывавшие уже в Кремле, рассказывали о впечатлениях о Рублеве в Арханг<ельском> соб<оре> и об Ушакове — в Благовещенском.
Восхищенные Рафаэлем, они говорили (совершенно справедливо), что эта наша живопись, по силе, простоте (лаконизму), цвету намного его выше — я всегда это чувствовала. В окружении старой архитектуры — являет собой гармоническое чудо.
Надо и Вам побывать. Счастье нисходит на душу, так это великолепно.
3. В 46-м г. я видела выставку Русской древней фрески, сделанную художницей Толмачевской[132], кот<орая> отдала этому делу 25 лет. 12, 13, 14, 15, 16, 17 века явились чудесами искусства. Каждый век имеет свою музыку; 16-й — уже барочный (усложненный), 17-й — витиеватый, 18-й — подражательно-сладкий, о 19-м говорить не приходится — это мануфактура.