Вон что делает Обь, когда дурит в половодье; в большой деревне Луговая Суббота сплошь мертво желтеют загубленные пашни и луга, занесенные песком.
За Мегионом, выше по течению, то и дело, встречаются вышки и факелы с заревами вполнеба, колеблют ночью ширь реки кровавыми отсветами, а я торчу на палубе день и ночь и все думаю о нашей жизни, о работе, о дорого обходящихся промахах в ней, о людских судьбах, таких хрупких в отдельности, подвластных тысяче случайностей, но вместе образующих могучий жизненный поток, который не остановишь ничем.
Какое отношение имею я к этим местам? Что общего у меня, дальневосточницы, с этой рекой, расхлестнувшей свои воды в плоских берегах на десятки километров, разодранной на сотни лент-проток, которые влачатся рядом с коренным руслом среди островов, замшелых лесов и болотных трясин? То ли дело моя Зея, разрезавшая, как стальной клинок, горные отроги Станового хребта. А гордый, холодный Алдан, а чистая Колыма? Даже Амур — река желтого дьявола, даже Енисей с его бурным порожистым течением — как-то ближе моему сердцу. Но именно здесь, в пустынном еще бассейне Оби, — истоки моего рода: мать с Томи, отец с Тобола, хотя жизни их навсегда слились с верховьями далекого Амура.
Для меня же, как и многих людей моего поколения, вся страна дом родной, потому что мы до бесконечности расширили географию своей судьбы. Стирает ли это привязанность к отчим краям? Помню, мне встретилась женщина, которая никогда нигде не бывала, до старости прожила в одной избе и спала только на одной своей кровати. Казалось бы, ей дела нет до того, что творится за пределами ее двора, ее села. Но надо было видеть, с какой жадностью она слушала рассказы о Москве, о дальних краях. И радио в ее доме не выключалось даже тогда, когда все спали.
Какой же вывод? Мы, советские люди, при всей нашей разности, как зерна в колосе. Если одни проросли, упав возле родного корня, то другие, занесенные за тридевять земель, дадут точно такие же всходы. Поэтому, где бы мы ни находились, нам дорог каждый клочок родной земли, близки все ее дела, большие и малые.
День ветреный и пасмурный. Погода, на редкость баловавшая нас во время поездки, начинает портиться, но на теплоходе нашей большой дружной компании все равно хорошо. Ближе знакомимся друг с другом, делимся впечатлениями, говорим о планах работы. По роду своей профессии, когда мы разобщены письменным столом, нам часто приходится молчать целыми днями: рукопись, записные блокноты, тетради, книги, опять рукопись — и так иногда месяцами. Но вот мы собрались вместе, и разговорам нет конца. Я люблю и посмеяться, и серьезно поговорить. Поэтому после долгого сидения за работой, мне особенно нравится быть на людях. И как-то всегда складывается так, что мои друзья тоже любят шутку, и в свободные минуты хохочем порою до слез. Товарищи по бригаде спрашивают:
— Над чем вы так потешаетесь? Мы завидуем. Анекдоты?
— Нет, я их не люблю.
— Злословите?
— Тоже нет. Просто нам хорошо, когда мы встречаемся.
В такой дружной компании никакие рабочие нагрузки в поездках не страшны. Встречи с газетчиками и прототипами будущих литературных героев. Вертолеты. Самолеты. Автобусы. Катера. Путешествия пешком. Осмотры заводов, библиотек, музеев, выступления по нескольку раз в день — ничто не утомляет.
Приближаемся к Нижневартовску… Заранее волнуемся и радуемся: где-то здесь близко — Самотлор, который нам обещали показать. Это нефтяное месторождение, открытое совсем недавно в сплошных болотах. Слово Самотлор означает в переводе — «мертвое озеро», а некоторые переводят его как «ловушка». Оба названия не очень-то привлекательны.
Нижневартовск уже развертывается перед нами группами серебристых нефтяных баков и грудами стройматериалов на первобытно-голом глинистом берегу. Мешки под брезентом, кирпич, навалы красно-ржавых труб. Местами с обрыва невысокого берега свисают до самой воды, точно черные кошмы, тонкие пластины подмытого торфа.
За милыми сердцу складами новостроек — одноэтажные деревянные дома, дальше зеленеет лес. У пристани — масса судов — настоящий порт, а на пойменной стороне реки непролазно густая урема. Где-то здесь бурил неудачную скважину Фарман Салманов, а потом, не ожидая распутицы, самовольно перебрался в Мегион, на площадь, подготовленную геофизиками его экспедиции. И хлынула первая нефть Приобья.