– Позвольте, господа, – крикнул Коробанов, обхватив голову руками, – ведь так нельзя. Ведь вы в такие дела вмешиваетесь…
– Дайте ему договорить. Дайте ему договорить.
– Дайте мне договорить, – повторил Мяукин, замахав рукою на Коробанова. – Я и вас не осуждаю, Игорь Александрович… Вы сами не подозреваете, что вы были не свободны в ваших действиях. Скажу прямо, случай с этими несчастными людьми, из которых двое перед вами – Хиврин и Коробанов, а третье лицо, Матрена Савельевна, я не знаю где, случай этот господа, лишь симптом какой-то психологической болезни, которая завелась в нашей среде. Я неоднократно имел случай перед этой аудиторией излагать мои взгляды на пролетариат. Я убежден, что именно он является носителем тех идеальных качеств, которые приближают нас к абсолютному. Не перебивайте, не перебивайте, господа. Я, конечно, выражаюсь метафорически, однако, надо это понять. Одним словом, Бога нет, но мы его сделаем. Я не хочу прежнего мистического и неземного Бога. Я хочу ясного здешнего Бога. Будущее социалистическое общество будет могущественно и бессмертно, как божество. А раз мы – зерно этого общества, не должны ли мы бороться со всяческим проявлением прежней темной веры и разных там, с позволения сказать, мистических переживаний? К таковым, господа, отношу я и влюбленность. Под предлогом такой влюбленности, переживания, на мой взгляд, буржуазного, один из нашей среды отнимает у товарища подругу его жизни. Не вредит ли он этим поступком не только непосредственно заинтересованному в этом деле лицу, но и всем членам нашей колонии?
– Стыдно, Мяукин, – простонал Коробанов в последнем отчаянии.
– Вот вы опять меня перебили! – завизжал Мяукин. – А если бы вы меня дослушали, вы могли бы убедиться, что я говорю не против вас, а даже совсем наоборот. Товарищи, я уверен, что Игорь Александрович действовал бессознательно. Посмотрите, господа, на него. Разве не ясно, что это человек в высшей степени простой, простодушный, простоватый, так сказать. Нет, господа, это слишком ясно. Очевидно существуют какие-то иные причины, породившие это смущение среди нас. Мне кажется, я нашел их…
Мяукин неожиданно умолк и даже сделал движение в сторону, как будто намереваясь сесть на свое место и уклониться от дальнейших объяснений.
– Ну. Дальше. Что же вы молчите? Да говорите же, Мяукин, черт вас возьми совсем…
Но Мяукин все еще кокетничал, наслаждаясь эффектом.
– Вы больше ничего не имеете сказать? – спросил Вереев, не скрывая своей досады.
– Я могу, пожалуй, если собрание позволит мне выражаться аллегорически.
– Я попросил бы вас на этот раз выражаться точно и просто. Нельзя ли без аллегорий, – заметил Вереев, негодуя на мяукинское кривлянье.
– К сожалению, – протянул Мяукин, даже гнусавя для важности, – я не могу объясниться иначе. Тема столь фантастична, что без условной формы изложения я не могу обойтись. От аллегорий отказываюсь. Согласен. Однако, разрешите мне выражаться условно.
– Пусть говорит. Все равно. Пусть.
– Разрешаете? – не без иронии обратился он к Верееву.
– Говорите, – брезгливо пожав плечами, согласился Вереев.
В публике произошло заметное движение. Шеи любопытных еще более вытянулись. Шепот и переговоры прекратились, как по уговору. Только двое как будто остались безучастными к ожидаемой речи – это Прилуцкий, недвижно стоявший у двери с начала заседания, и Бессонова, рассеянно смотревшая прямо перед собой. Ее взгляд казался таким тяжелым и мертвым, что всякий, случайно очутившийся на путях этого взгляда, спешил от него ускользнуть, обидчиво и досадливо хмурясь.
– Господа! – начал Мяукин, играя пенсне. – С вашего позволения я попытаюсь охарактеризовать положение вещей. Если бы я не был позитивистом, я бы сказал, что мы кем-то очарованы, околдованы, господа. Но мы все не верим в колдовство. Однако, не странно ли? Наш старый товарищ, с которым до сих пор нам приходилось спорить лишь по вопросам тактическим и программным, неожиданно отвлекает наше внимание от партийных дел и теоретических тем. Его поведение побуждает нас заняться вопросами практической морали, если так позволительно выразиться. Господа! Что это значит? Неужели почтенная Матрена Савельевна колдунья? Неужели она приворожила к себе Игоря Александровича?
– Зарапортовался, – крикнул кто-то насмешливо в задних рядах.