– Ну… Ну… ладно, – бормотал Зонов, отвертываясь от сердитого портного.
Подлетела к Бессоновой на своих черных крыльях Чарушникова и, заглядывая ей в лицо, стала шептать восторженно:
– Наконец, я вас вижу, очаровательница. Вы забыли меня, наверное. А я вас так помню, так помню! В Петербурге на вечеринках и на сходках я вами всегда восхищалась. Вы изменились, устали, но такая же прекрасная.
– И я вас помню, конечно. Как вы могли думать, что я вас забыла! Вы мне одно слово сказали памятное.
– Неужели? Какое же это слово, очаровательница?
– Вы мне сказали, что я всегда говорю о жизни, а думаю о смерти. И от этого будто бы у меня глаза лукавые и улыбка загадочная.
– Верно! Верно! – восторженно крикнула горбунья. – И как мне лестно, что вы мои слова запомнили…
– Душно здесь, – сказала Бессонова.
– Невыносимо! Дышать невозможно! Выйдемте на крыльцо, Ольга Андреевна.
Они вышли через сени на высокое крыльцо, откуда был виден весь городок и река. Луна была на малом ущербе. Две нескладные деревянные башни, торчавшие посреди города, черные с одной стороны и бледно-зеленые от луны – с другой, казались теперь великанами в мантиях. Маленькие домишки, ютившиеся вокруг беспорядочно, спали тяжелым сном.
От реки ветер приносил острый запах влажных трав и запах таежной чащи, которая чернела на том берегу, как шатер, бескрайный и безмерный, раскинутый Богом среди великой пустыни.
– Я слышала обо всех, кто с вами приехал, – сказала Чарушникова, усаживаясь на крыльцо рядом с Бессоновой, – только об одном Крушинском не слыхала. Кто он такой, этот Крушинский?
– Да вот и он, – засмеялась Бессонова, – а мы только что о вас говорили, Валентин Александрович!
– Вот как! Что же именно? – спросил Крушинский, который вышел на крыльцо вместе с охмелевшим Волковым.
Крушинскому было лет двадцать пять. Глаза у него были серые, совсем молодые, но говорил он важно и внушительно, как человек поживший и «виды видавший». Держался он прямо чрезвычайно, точно «аршин проглотил», как при первом же взгляде на него заметил Андрей Владимирович Волков.
– Что же вы говорили про меня, Ольга Андреевна? – повторил Крушинский. – Мне, вы знаете, ваши мысли всегда интересны…
– Ольга Андреевна не успела высказаться, – засмеялась Чарушникова, – вы тотчас же явились, как только я ваше имя произнесла.
– Валентин! Не любопытствуй! Не надо, – коснеющим языком пробормотал Волков.
– А вы уже «на ты»? – улыбнулась Бессонова.
– Мы с Валентином на Алдан едем, многоуважаемая. Мы экспедицию затеяли. Мы далеко пойдем, черт возьми.
– Зачем на Алдан?
– Как зачем? – сказал важно Крушинский. – Я филолог и этнограф, а Волков – естественник. Мы поедем для научных исследований.
– И для золота. Я убежден, что на Алдане золото есть, – прибавил Волков, подмигивая.
В то время, как Бессонова, Чарушникова, Крушинский и Волков беседовали на крыльце, внутри епанчевского дома между Вереевым и Мяукиным разгорелся спор. Все столпились вокруг спорщиков.
– Что вы мне толкуете про Бога и религию! – звонким голосом выкрикивал Вереев, оглядываясь и как бы ища сочувствия у окружающих. – Довольно злоупотребляли этими понятиями наши враги. Мы должны быть трезвыми и точными. А религия пусть будет приват-захе. Нам она для борьбы не нужна.
– Но поймите вы, – распевал тенором Мяукин, прижимая руки к своей плоской груди, – поймите вы, наконец, что проле-та-риат сам несет в себе новое религиозное сознание.
– Религия нужна правительству для эксплоатации народа, – сказала басом дородная фельдшерица Пуговкина, – то, что вы, товарищи, говорите, мне очень не нравится. Очевидно, Мяукин, вы склонны к компромиссу.
– Социализм есть религия человечества, обнаженная от мифологических покровов, – взвизгнул Мяукин, отмахиваясь от Пуговкиной. – Бога нет, но он будет! Это мы, социалисты, его создадим!
– Бог бывший, настоящий или будущий – все равно Бог, – сказал Вереев, хмурясь, – подобные утверждения отвлекают народ от его насущных интересов. Нет, Мяукин, я теперь вижу, что вы не марксист.
– Как не марксист! – чуть не заплакал Мяукин. – Зачем же, товарищ, вы меня оскорбляете? Господа, марксист я или нет?
Все зашумели. Одни кричали: «Марксист Мяукин, конечно, марксист!» Другие напротив с ехидством заявляли: «Какой он марксист! Он и не социалист вовсе!»
– Этак вы, Мяукин, и до тумановщины договоритесь! – прогрохотала своим басом Пуговкина, заглушая крикунов.
– Что такое тумановщина?