Уехать из города и поселиться в тайге решила она неожиданно, накануне отъезда. Губернатор, конечно, разрешил ей это охотно. Но что всего удивительнее, так это то, что даже Чарушникова не знала ранее о плане Ольги Андреевны. Да и был ли у нее такой план? Может быть, она и сама не знала, что кто-то направил ее на этот путь – в тайгу. Но кто?
На рассвете Волков, Крушинский и Смиряев собрались уезжать. Подводы были готовы. Ямщики-якуты гикали и ахали, как всегда, окружив сани, и просили арги. Был крепкий наст. Лошади, еще сонные и согревшиеся в теплом хотоне, жались одна к другой и недоуменно поглядывали на людей.
Бессонова и Туманов провожали путешественников.
– Прощайте! Прощайте! – говорила Ольга Андреевна, махая рукой, в большой лохматой рукавице. – Ну, Бог с вами! Счастливого пути!
– Так, значит, не едете вы с нами, Ольга Андреевна! – сказал Смиряев и тотчас же отвернулся, густо покраснев.
– Эх, Валентин Александрович! Как же это? А?
– Ну-ну! Садитесь-ка сюда, молодой человек! – прикрикнул на него Волков, подмигивая. – Вам-то, собственно, что?
– Я буду охотиться и привезу вам соболей, – сказал Крушинский, целуя маленькие руки Ольги Андреевны, которая для этого сняла свои лохматые рукавицы.
– Мы вам золото привезем! – крикнул весело Волков.
– Путь счастливый!
Расступились якуты. Свистнули дико ямщики. Легко по насту помчались сани на восток, навстречу холодной таежной заре. Когда они скрылись из виду, Туманов сказал:
– Я провожу вас… Лидия Николаевна спит…
Юрта, в которой поселилась Ольга Андреевна, стояла на другом краю поселка. За мелким березняком, пониже, зеленело и поблескивало замерзшее озеро: снега на нем почти не было.
Туманов и Ольга Андреевна шли молча. Было слышно, как поскрипывают камосы на крепком белом снегу. Они миновали черный плетень, два горбатых хотона, облитых водою и так замороженных, чтобы внутри тепло было, и вошли в юрту, где горел в камельке огонь.
– Помогите мне раздеться, – сказала Ольга Андреевна, с трудом поднимая руки, чтобы развязать у ворота ремешки оленьей узорчатой кухлянки.
– Хорошо. Позвольте, я развяжу, – проговорил Туманов и смутился, когда его пальцы встретились с тонкими и нежными пальцами Бессоновой.
– Ах, неловкий какой, – тоже почему-то смущаясь, улыбнулась Ольга Андреевна, показывая, как надо развязывать затянувшиеся ремешки.
Она села на нару и выставила вперед правую ногу в меховом сапоге и сказала, смеясь:
– Помогите. Снять не могу.
Туманов стал на колени.
– Ты мой! Ты мой! – сказала Ольга Андреевна, и положила маленькую руку ему на голову.
– Не надо так, – пробормотал Туманов, вставая.
– Нет надо, надо, – шептала Ольга Андреевна.
Освобожденная теперь от тяжелых меховых одежд и похожая в своем черном платье на монашенку, она казалась Туманову по-новому привлекательной. Он поднес к своим губам ее пальцы. И она сама прижала их.
– Люблю, люблю, люблю…
– Разве так надо? – как будто кого-то незримого спросил Богдан Юрьевич.
Бессонова вздрогнула и вдруг решительно обняла его за шею, ища своими губами его губы и прижимаясь к нему.
– Уезжайте в город. Я боюсь вас, – сказал Туманов, оторвав свои губы от ее жадных чуть влажных и горячих губ. – Это в последний раз… Слышите? В последний раз…
– Что в последний раз? Ничего не пойму. И не хочу понимать, – усмехнулась Ольга Андреевна. – Я остаюсь здесь.
– Прощайте, – проговорил Туманов тихо.
И, надев доху, он торопливо вышел из юрты. На дворе было светло. Старый безбородый якут гнал шестом волов, лениво ступавших по мерзлой земле. Где-то в улусе выла собака. И от этого унылого воя, и от бледного утра все казалось тоскливым и безнадежным.
У Тумановых была служанка, молодая якутка. Она живала в городе и умела готовить разные русские кушанья. А Бессонова не нашла такой служанки и хозяйка ее тоже не умела варить и жарить на русский лад. Пришлось Ольге Андреевне обедать и ужинать у Тумановых. Лидия Николаевна сама предложила ей это, и она тотчас же согласилась.
Каждый день приходила Бессонова. Усталая, бледная, как бы робея, переступала она порог тумановской юрты. И столько было в Бессоновой изнеможения и ущерба какого-то, что Туманов, смущаясь по неволе, не раз думал: «Большая птица с раненым крылом…»
И не раз припоминал он слова Лидии Николаевны: «И у меня такое чувство, Богдан Юрьевич, что и никого сейчас в мире нет – только мы, трое».
И опять звучал в его душе вопрос Лидии Николаевны: «А вы целовали ее, Богдан Юрьевич?»
Жить так в тайге было страшно. Смотреть в глаза друг другу, тая несказанное, было страшно. И опять жизнь стала похожа на дурной сон.