Три недели, день и ночь, ехали ссыльные по льду застывшей Лены, среди скал, занесенных снегом, чутко прислушиваясь то к безмолвию пустыни, то к диким песням метелей. Они выходили на станках из повозок, доставали мешки с кусками застывшего бульона и с замороженными пельменями, ставили котелок на огонь и варили обед. Вокруг камелька, попивая коньяк, сходились все десять и говорили неумолчно о победах революции.
Туманову казалось почему-то, что победы эти непрочны, и какие-то совсем новые мысли и предчувствия его волновали теперь, но он пока не хотел и не мог говорить об этом. С Бессоновой он тоже не разговаривал и старался не смотреть на нее.
Но к концу пути, когда оставалось ехать дня три – не более, Туманов тяжело заболел. И на общем совете решено было, что везти его дальше опасно и надо оставить пока на станке, в селе Ихменке, где был порядочный врач. Товарищи, однако, с понятным нетерпением спешили попасть в Иркутск, и кто-то предложил бросить жребий, кому из них остаться с Тумановым. Жребий выпал на долю Бессоновой, и Богдан Юрьевич, лежавший без памяти, не знал этого и, когда очнулся, удивился, увидев ее около своей постели. Он хотел было спросить, где он и почему никого нет вокруг и почему только одна Ольга Андреевна здесь, в этой чужой избе, но лень было спрашивать и ждать ответа, и все показалось неважным и незначительным, кроме одного, о чем говорить было трудно и страшно. Однако, он приподнялся на постели и сказал тихо:
– Никого сейчас в мире нет, только мы трое…
– Бред, бред… Ты болен, – проговорила Ольга Андреевна и провела рукой по его волосам, как будто отгоняя дурные мысли. – Усни, милый…
Ольга Андреевна подошла к двери и заперла ее.
Туманов опять уронил голову на подушку и закрыл глаза. Горница, которую уступили больному, была небольшая, загороженная огромною печью, замысловато расписанною. В киоте много было старинных образов и перед ним горела лампадка. Видно было, что здесь живут мужики небедные: все было чисто и вещи все были прочные. Пахло смолою, отрубями и ладаном. И натоплено было жарко.
Долго, часа полтора, сидела на табурете Ольга Андреевна, положив голову на высокую постель, где лежал Туманов. Он спал и во сне иногда что-то говорил, но слов нельзя было разобрать. Во втором часу Бессонова встала тихо, стараясь не разбудить больного и не спуская с него глаз, и начала раздеваться. Она торопливо расстегнула свое черное платье, которое соскользнуло с плеч и, шурша, упало у ее ног. Странно усмехаясь, нагнулась Ольга Андреевна над лицом Туманова.
– Ты мой! Ты мой! – шептала она, стоя около постели и прижимая свои тонкие руки к груди.
Приподняв край одеяла, она скользнула в постель и, опершись на локоть, стала внимательно рассматривать лицо Туманова, его полуоткрытый горячий рот, пряди волос на бледном виске и густые темные ресницы, сомкнутые теперь.
Неожиданно Туманов открыл глаза и хотел что-то сказать, но Ольга Андреевна прильнула своими губами к его губам и вытянулась вся, дрожа. А потом, когда она оторвалась от его губ и упала на спину и раскинулась, как и он, сгорая в лихорадке, Туманов приподнялся и, подложив левую руку под ее голову, прошептал глухо:
– Кто это? А? Кто?
– Я твоя кукла… Я твоя кукла… Слышишь?
Он улыбнулся, как бы припоминая что-то.
– Молчи! Молчи! – пробормотал он и, как слепой, провел рукою по ее телу…
В соседней комнате, шипя и задыхаясь, часы пробили четыре. Бессонова лежала по-прежнему на спине, бледная, с усталыми глазами, обведенными черным, а Богдан Юрьевич сидел на краю постели, мотая босой ногой, и говорил:
– Я тогда испугался за вас, по правде сказать. Теперь я вижу, что все слава Богу в конце концов.
– С кем ты говоришь? – спросила Бессонова, недоумевая и пугаясь.
Богдан Юрьевич не слышал вопроса и, мотая по-прежнему ногою, продолжал разговаривать с кем-то, кого не видела Ольга Андреевна.
– Да, – сказал Туманов, усмехаясь, – только мне кажется, вот эти листики должны быть темнее: тогда и все будет приятнее…
Богдан Юрьевич помолчал, слушая:
– Что ж! Я могу, – проговорил он, опять ласково усмехаясь, – только вы мне адрес поточнее скажите… На Забалканском? Ну, хорошо, я сделаю…
– Ах, зачем так! Не надо! – шептала Ольга Андреевна, дергая его за рукав.
Но Туманов не обращал внимания на ее шепот и по-прежнему разговаривал с кем-то, не спуская глаз с сундука, который стоял в углу, около печки.
– Я не забуду, – бормотал он, – а про сырость петербургскую не стоит говорить. Это, знаете ли, для меня самый подходящий климат…