Тогда Арсений Григорьевич в гневе пророчествовал о последних временах. Гости расходились на рассвете. В этот ранний час звонят к заутрене в Новодевичьем монастыре; мимо белых стен скользят черные монахини. Забалканский проспект просыпается; полусонная ночная жизнь сменяется утренней суетой, и от боен тянется вереница телег с парным мясом. Окровавленные мясники сидят на трупах, едва прикрытых рогожею. Мертвые головы телят с помутившимися глазами свешиваются за края телег. И две-три голодные собаки, соблазненные кровью, бегут за подводами, скорбно воя.
Вот сюда, в эту самую Голубятню, звал Бессонов сестру и Туманова. В воскресенье он зашел за ними в «Пале-Рояль». Богдан Юрьевич после ночного похождения вернулся утром, часов в одиннадцать, и очень удивил Ольгу Андреевну своим рассказом, довольно, впрочем, бессвязным, о беседе с Вербовским. Чарушникова тоже ночевала в «Пале-Рояле» и теперь беспокоилась, состоится ли посещение Голубятни. Очень почему-то ей хотелось присутствовать на этом собрании. Илья Андреевич сообщил, что в Голубятне будет между прочим, иеромонах Софроний, о котором ходили по городу странные слухи. Когда в десятом часу решили, наконец, ехать и уже одевались в передней, Богдан Юрьевич вспомнил, что Вербовский передал ему для Ольги Андреевны какой-то сверток. Она брезгливо взяла его, но, развернув, улыбнулась. Это был револьвер старой системы с барабаном, небольшого калибра, довольно приятный на вид.
– Заряжен, – сказала Ольга Андреевна, осмотрев револьвер, и опять усмехнулась. – Этот револьвер я знаю. И, пожалуй, лучше подарка на память и желать нельзя… Спасибо Вербовскому.
Она положила револьвер в свою кожаную сумку.
Когда они приехали на Забалканский и вошли в чайную, там было немало народу и беседа уже началась Какой-то неопределенного возраста человек, белокурый, с сухим и как бы пресным лицом, скучным голосом, но довольно складно, впрочем, говорил, обращаясь к Горбачеву:
– Источник воды живой никакой плотиной задержать не можно. Вода путь себе отыщет или обойдя ее, или же скорее всего, размыв и уничтожив преграду. Так, братья, и Христово учение на половине пути удержать не можно. Пусть изверги и обманщики над истиною глумятся, однако, свет и во тьме светит и тьму побеждает. Сказано: злом не противься злому…
– Постой. Погоди, – сказал Ляхов, насмешливо улыбаясь, – так по-твоему, значит, ежели меня кто душит, я ему за то в ножки: душите, пожалуйста, ваше степенство…
– Насилием врага победить можно, а душу спасти не можно. Христос сказал…
– Какой Христос? – поднял кверху желтый палец Арсений Григорьевич. – Какой Христос? У нас есть Господь наш Иисус Христос, Сын Божий, за нас распятый… А у тебя какой Христос?
– В душе у меня Христос, – сказал белокурый уныло. – А еще был Христос – человек мудрый. Он учил любить врагов наших и благотворить ненавидящих нас и зло людям прощать не до семи, но до седмижды семидесяти раз…
– Ах, ты убогий, – засмеялся Ляхов, – да ведь то когда было? А по нынешним временам какому слову цена грош. А я тебе, смирный ты человек, вот что скажу: ежели бы сюда сейчас Христа можно было пригласить, в Голубятню, примерно, он бы тебе сейчас откровенно заявил: действительный, мол, я член Российской Социал-Демократической Рабочей Партии. Это понимать надо.
– Молчи, паскудный, – крикнул Горбачев, вытянув свою худую, с надувшеюся жилою, шею. – Молчи, окаянный! Чего ты зря богохульствуешь! А ты, господин, не про Христа говоришь, а про какого-нибудь немецкого попа благоразумного. Господь Иисус Христос кровью Своею нас причащает, а ты тепленькую водицу даешь. Ах, ты середка на половинке!
Публика шумела, заглушая оратора. Илья провел Ольгу Андреевну и Туманова в дальний угол, а Чарушникова там не нашла места и в странном беспокойстве шмыгала по горнице, так что иные обратили на нее внимание. Даже кто-то, усмехнувшись, пробормотал: «Ишь, птица какая!» – или что-то в этом роде. Сам Илья тоже бегал по горнице, как свой человек, подсаживаясь к разным столикам. Иногда подбегал он к Туманову и, потирая руки, разъяснял ему что-то. И нельзя было понять, серьезно он говорит или шутит.
Ольгу Андреевну очень занимало это общество. Она внимательно слушала и Горбачева, изрекавшего свои пророчества в каком-то сухом восторге, и бойкого Ляхова, усвоившего хорошо нужную ему правду, и этого белокурого разумника, рассуждавшего так просто о Христе… Очень она также заметила двух мясников Урчаловых, Трифона и Амфилохия. Они могли поразить воображение своими невероятно мощными фигурами; кажется, они выступали и борцами на состязании в «Парадизе»; шеи у них были короткие, лбы узкие, плечи широкие и мускулы, как бы налитые свинцом, чувствовались даже под не очень тонкими их поддевками, перетянутыми кавказскими ремешками. Странным образом походили Урчаловы на быков, и даже на быков необыкновенных, как бы фантастических. Трифон и Амфилохий были неразговорчивы. И казалось даже, что они вообще не умеют говорить ни на каком человеческом языке. Однако, какие-то нечленораздельные звуки они порою издавали – какой-то рев, которым они, по-видимому, кому-то угрожали.