– Так, так, – мотал головой профессор, – так, так. Я согласен. С достаточной степенью вероятности мы можем предположить, что в данном случае мы имеем дело с psychosis circularis.
– Я полагаю, – сказал Чернышев, – что для выяснения настоящего случая можно предложить мужу больной оставить ее в клинике на некоторое время.
– Я ничего не имею, – сказал профессор, размашисто подписывая листок, поданный студентом.
Пришла надзирательница в белом чепце и повела Марию Железнову в седьмую палату. Больная обернулась и кивнула Чернышеву.
– Навешай меня, Гавриил. Лилию принеси, смотри.
Ввели нового больного – генерала с красными лампасами. Он трогал темя пальцем и повторял, как ребенок:
– Бо-бо…
Толстый ординатор, вздыхая, зажег свечу и стал смотреть генеральские зрачки. Потом он исследовал коленные рефлексы.
– Прогрессивный паралич, – сказал он негромко.
Но Чернышев чувствовал себя, как во сне. И золотые очки профессора, и одышка толстого ординатора, и холодная мебель амбулатории – все казалось ему ненастоящим, и лишь Мария Железнова, ее взгляд, ее улыбка – в этом было для него что-то значительное и влекущее, как в луче осеннем там, за окном.
Квартира Чернышева была тут же, при клинике. После приема он долго ходил по кабинету и думал: «Как странно улыбается эта Мария Железнова. Она говорит фантастические невероятные вещи, но эта улыбка как будто бы оправдывает ее сумасшедшие слова».
Дрожащей рукой достал Чернышев портсигар, закурил и стал опять ходить и думать: «Психиатры, описывая душевные болезни, не обращают внимания на один факт, весьма загадочный и странный. Дело в том, что некоторые больные очень лукавы. Их бред надо понимать не буквально, а иносказательно. Они что-то скрывают от нас, здоровых».
Чернышев припомнил разные случаи из своей практики и навязчивые мысли опять возникли у него в душе: «Да, это так, – думал он, – в прошлом году был в клинике один художник. Он судил обо всем здраво. Но стоило заговорить кому-нибудь о его жене, которая незадолго до того бросила его и уехала в Италию с другим, и тотчас больной говорил что-то невероятное, неправдоподобное и неясное. Оказывалось, что у него две жены, что обе ему нужны, что одна из них голубая, а другая сине-красная, как говядина. Он так и выражался: „как говядина“. И все это было до такой степени тяжело, нехорошо и нелепо, что трудно было слушать этого несчастного. А между тем все время, пока говорил больной, на губах у него была хитрая улыбка. Как будто бы он смеялся над своим собеседником».
Чернышев вспомнил эту улыбку и вздрогнул.
В это время вошел сторож Николай и, вытянувшись по-солдатски, доложил:
– Ваше благородие. Вас господин инженер к себе просят.
– Что? Что такое? Какой инженер? – спросил Чернышев, чувствуя, что вместе с мыслью об инженере у него в душе возникает что-то неприятное и тяжелое.
– Ах, да… Это – муж больной…
– Что вам угодно? – спросил Чернышев, когда там, в приемной, к нему подошел этот белокурый человек, с простоватым взглядом и добрыми толстыми губами.
– Я хотел спросить вас, доктор, когда я теперь могу навестить больную. И вообще…
– Мы вас известим, когда будет можно, – перебил его Чернышев, чувствуя, что он уже ненавидит беспричинно этого здорового уравновешенного человека, уверенного почему-то, что Мария Галицкая принадлежит ему, любит его, и все должны сочувствовать ему в этих его отношениях к жене.
«Вздор какой, – думал Чернышев, выходя из приемной, – этот человек воображает, что все обстоит по-прежнему, что Мария его жена. Ну, нет. Это еще вопрос. Мы психиатры должны решить, возможны ли ее прежние отношения с мужем».
– Что со мной, однако? – пробормотал Чернышев, побледнев от волнения. – О чем я думаю? У меня, кажется, стучит сердце, и мысли какие-то нелепые, Господи…
Придя к себе в кабинет, Чернышев выпил брому и решил, вместо того, чтобы сесть за обычную работу, поехать вечером в «Парадиз» – развлечься.
Карлик раздвинул пыльную и грязную портьеру, и Чернышев вошел в зрительный зал, наполовину пустой.
Два клоуна бряцали бубенцами, то мотая головой, то потрясая ногами и руками. Их намазанные белилами лица, их красные огромные губы, и визгливые звуки нестройного оркестра – все было как не раз снившийся сон, мучительный и жуткий.
«Зачем я сюда приехал? – подумал Чернышев. – Зачем?»
А перед занавесом невидимая рука вывесила ни белом картоне черный нумер – тринадцать.
И афиши обещали тринадцатым нумером «мисс Мэри и мистера Джека, которые исполнят маленькие пародии на характерные танцы».