То, что Наталья Петровна касается меня своим маленьким нежным плечиком; то, что она молчит, и эта розоватая предвечерняя тишина полей – всё волновало меня, и неясная надежда на что-то возникла у меня в сердце.
– Пойдемте сюда, – сказала тихо Наталья Петровна и слегка толкнула меня к подсолнухам.
Мы вошли в этот зеленый лабиринт, где над нашими головами покачивались золотые чаши, и скоро мир пропал для нас и мы для мира.
Недоумевая, я следовал теперь за Натальей Петровной, которая пробиралась сквозь чащу подсолнухов, как зверек.
Наконец, на маленькой полянке она остановилась и села на землю. И я опустился покорно у ее ног. Мы видели клочок далекого безмолвного неба, а вокруг нас была непроницаемая зеленая стена. Мы были одни, одни…
– Какой вы милый! Милый! – сказала Наталья Петровна и прижала свою ладонь к моим губам.
У меня закружилась голова от счастья.
– Что с вами? – спросила Наталья Петровна, заметив мое волнение.
– Я люблю вас, – пробормотал я, чувствуя, что краснею.
Наталья Петровна загадочно улыбнулась.
Неожиданно она приблизила свои губы к моим губам, я почувствовал ее горячее дыхание, и влажный долгий поцелуй, непонятный для меня, заставил меня дрожать от неясного чувства наслаждения и тревоги.
Потом, слегка оттолкнув меня, Наталья Петровна сказала тихо:
– Здесь мне в первый раз признался в любви Павел… у вас глаза как у Павла, совсем как у него… Он прислал телеграмму… Завтра приедет.
Глушь
Сани были без подрезов и, когда мы въехали в заседательский двор, они раскатились, описав полукруг.
Заседатель стоял на крыльце, в барнаулке и мохнатой шапке.
– Здравствуйте! – сказал он, протягивая обе руки. – Милости просим! Давно из России? За политику, конечно?
– Да… Нет, – усмехнулся я, потому что и сам, по правде сказать, не знал, за что меня послали в эту трущобу.
– Далеконько вас ахнули, – радовался заседатель, помогая мне раздеться, – три тысячи триста верст от железной дороги. Это, батюшка, не шутка! Пожалуйте в горницу. Мы уж вас устроим. Не беспокойтесь. А пока умыться надо да закусить с дороги.
– Ну, вот будет теперь в нашем улусе пятый русский, – молвила заседательша, когда я вошел в комнату, где накрыт был стол, – будем знакомы. Скучно здесь, сударь, весьма: батюшка с матушкою, я с супругом, да иной раз купцы наезжают из Якутска или с Алдана, только редко. А то все якуты – народ, я вам скажу, непонятный… Впрочем, сами увидите. Кушайте, сударь, кушайте…
– А вот мы по рюмочке, да струганинки, да струганинки, – крякнул заседатель, тыкая вилкой в замороженную янтарную стерлядь.
После завтрака заседатель задремал в кресле, а его супруга заботливо стала объяснять мне, как надо устроиться в здешних местах.
– Да, проснись ты! – крикнула она, дернув мужа за рукав. – Сведи молодого человека к Николаю Кривому. У него юрта есть пустая. Пусть отдаст постояльцу. А на кухне у батюшки живет сейчас Сура – сиротка. Вот господину и служанка будет.
– Я и не спал вовсе, – сказал заседатель, протирая глаза, – идемте, сударь.
Мы надели барнаулки и вышли из дома. Как было пустынно вокруг! Несколько юрт, застывших во льду. Деревянная убогая церковка на юру. Гряда белых холмов. А за холмами вдали черный узор тайги.
По правде сказать у меня сжалось сердце, когда подумал я об этой безмолвной пустыне, об этой глухонемой стране.
– Да, сударь, – сказал заседатель, вздохнув, – ежели у вас в России родители живы или еще кто, письма к нам долгонько будут идти: недель пять не менее, а в распутицу и два месяца без вестей живем. Дико здесь, сударь, что и говорить.
Николай Кривой уступил мне юрту за три рубля в месяц. Мы ударили, как водится, по рукам. Но, должно быть, ему показалась плата слишком дорогой.
– Я тебе, тойон, лисиц буду дарить, – утешил он меня, потрепав дружески по плечу, – лисица все-таки чего-нибудь стоит.
В моей юрте было все налажено – утварь и хозяйство. И все мне очень нравилось: камелек, широкие нары, полки с турсуками, ковры из коровьих кож и лосиные рога.
Принесли мои чемоданы; я повесил на стену ружье и поставил на полку книжки, которые привез с собою – «Арабские Сказки» и «Записки Казановы».
«Э! Да здесь не так уж худо», – думал я, разгуливая по моему жилищу.
Кто-то постучался в дверь.
– Войдите! – крикнул я, недоумевая, кто бы это мог быть.
Вошла девочка лет четырнадцати.
– Я – Сура, – сказала она, – меня к вам господин заседатель прислал.
Я молча рассматривал ее.