– Да как тебя зовут? – спрашиваю.
Так, знаете ли, как будто мысль свою вслух продолжаю: значит, успел я в то время подумать о судьбе ее, то есть, что нет уж ей спасения, что уж непременно растоптать ее должны.
– Меня, – говорит, – зовут Рахилью.
И, представьте, доверчиво так на меня смотрит. А я уж чувствую, что терпеть больше не могу, что уж ножонки ее босые невыносимы для меня. И уж казалось бы, никаких тут мыслей посторонних быть не могло, однако, до какого предела человек свиньей бывает – ведь мелькнула же у меня тогда мысль поганая: сегодня все можно, в погромной неразберихе – концы в воду, и ладно. Вот я и говорю:
– Пойдем, Рахиль, к нам. Я тебя в сарае спрячу. А то, смотри, яруны из кабака идут.
Как я сказал это, она, как будто, испугалась. Вижу, ручонка ее к перилам прилипла. Однако я потащил ее, хотя она и упиралась. Отца дома не было. Я это знал. Потащил я девчонку через крытый двор, в старый сарай. Она за мной едва поспевала, шлепая по грязи напрямик. А потом все как быть должно. Сарай изнутри не забыл припереть, представьте. А сам к девчонке. Толкаю в угол легонько и говорю сам не знаю, что:
– Это ничего… Ничего… Я с тобой побуду здесь… Ничего… Ничего…
А у самого ноги дрожат…
А она как заплачет вдруг.
– Чего ты, – говорю, – глупая, испугалась… Не съем, небось… И уж на сердце змейка такая шевельнулась: не услыхали бы, – думаю.
– Чего, – говорю, – плачешь?
– Так, – говорит, – мамусю жалко…
– Не плачь, – говорю. – Вот я поцалую тебя…
Нагнулся к ней, знаете ли, а от нее чем-то пахнет пряным, волосы ее намазаны были что ли, уже не сумею вам объяснить, только от запаха этого сердце у меня, как голубь, в груди шарахнулось. Я губами к губам. А она как раз, плача, ротик раскрыла… Хотела от меня податься, да поскользнулась как-то, упала, – я еще, помнится, поддержал слегка…
С тех пор, молодой человек, затосковал я и в монастырь ушел, но жидовочка моя не идет из головы, да и всякие прочие терзания меня замучили… И уж теперь, собственно, жидовочка моя в сердце у меня расплылась. Мучает меня что-то такое непонятное… женское что-то… трудно изъяснить, молодой человек. Идешь, например, из обители в Воскресенский монастырь полями. Верст десять будет не более. Идешь, знаете ли, в летнее время; чувствуешь, что здесь оно… вот совсем близко… тут, с тобой. Обернешься, никого. От такого наваждения обомлеешь весь и пот с тебя градом. А в глазах голубизна какая-то. Зажмуришься даже, только бы, думаешь, с ума не сойти бы. А сам будто от земли отделяешься. И сладостно. Улетел бы, кажется. Или, например, за всенощной стоишь на клиросе – я певчий – стоишь на клиросе и смотришь на Богоматерь иконостасную, и вдруг у тебя к горлу что-то подкатит, и плачешь, и дрожишь весь. Архимандрит Афанасий выговаривал: ты, говорит, испорченный человек. Тебя, говорит, поп, когда крестил, окунал плохо. Чего, говорит, ты перед иконой Заступницы, как изувер грохаешься. Небось, перед Николаем чудотворцем на земле не валяешься. Вы, молодой человек, меня не осуждайте, что я так все вместе путаю – и божественное, и плотское. Это я без намерения. И сам тому не рад. А сны какие! Господи, Боже ты мой! И трудно понять, где сон, где явь – только и понимаешь, что сновидение, потому что неправдоподобия бывают, а что до видимости, так все, как есть и для глаза, и для руки живой. Бывают, однако, несуразности. Вот, например, снится мне, вхожу я ночью в пустую церковь, дверь за собою запер, иду будто бы к правому приделу. Смотрю, у новой иконы, которую Михаил Никифорович пожертвовал, по случаю приезда великого князя к нам в обитель, смотрю, женщина какая-то склонилась, вся в черном. Я к ней будто бы. А ее уж нет. А позади голос: «Я здесь, Гавриил». Меня Гавриилом звать. Я обернулся, нет уж ее, из другого угла кличет: «Я здесь, Гавриил». Я – туда. Так мы с ней как будто в прятки играем. Страшно мне стало. Закрыл я лицо руками. И вдруг чувствую, кто-то меня за плечо трогает ручкой такой маленькой… Жутко… А если наяву с бабой спутаешься, грех такой разведешь, что и рассказать невозможно. И почему ко мне бабы льнут, тоже не понимаю. И монах я. Да и жесток я с ними бываю. А все для них нипочем. Ежели меня соблазнит какая, так я уж потом измучаю ее. Бегаю по комнате, волосы на себе рву, о грехе тоскую. Все прощают и опять ко мне лезут. А то вот еще раздвоение у меня бывает. Распалишься, знаете ли, и баба разомлеет, и вдруг голос откуда-то, как во сне: «Я здесь, Гавриил». И как только я этот голос услышу, так у меня к бабе отвращение. Хочется ту увидеть, что из темноты кличет… Однако, кажется, спать пора, молодой человек. Простите, если что лишнее сказал.