Васятка и Ванятка, и Митя, и Петя, и Коля – подрядчика Кошкина – первой запомнили мастерскую, где мастера делали двери и рамы, столы и скамейки, ругая «хозяина» и не стесняясь при этом детей помоложе. Васятка и Ванька с самого ж раннего детства ощутили истинную хозяйку дома, любовницу отца ключницу Машуху, которую мать Анна Потаповна, также не стесняясь детей, корила за чаем на кухне мирными словами:
– Кошка и кошка, чистая сука и есть ты, Машка, живешь с моим-то, а не родишь, а я мучайся за вас каждый год по ребенку без передыху…
Леопольд Шмуцокс, сын фабриканта-немца, одним из первых понятий имел – русское, русские и все, что русское, то обязательно плохо, – совсем не так, как у детей Шиллера, для которых – русское, русские было страшным понятием, потому что Шиллеры – евреи.
Первый, кто обучил сверстников сквернословию, был Егорка Коровкин, купеческий сын, который в возрасте лет трех, наслушавшись на дворе у себя ломовых, удрав на улицу от приживалок-мамок, ходил понуро среди поколения и повторял, чтоб не забыть, необыкновенный ломовой лексикон, – был перехвачен мамкой-приживалкой и порот у ворот отцом для всеобщего страха.
У поколения, как и у прошлого детского десятилетия, были друзья – Мишуха Усачев и Никита Сергеевич Молдавский.
По вёснам, передаваемые старшими, у поколения образовывались страсти – бабки, чижик, лапта. И к осени во весь свой громадный рост вставал собачник и птицелов Мишуха Усачев.
Мишуха служил в земстве на позорной должности. По должности от земства обязан был Мишуха ловить по Камынску всех бродячих иль загулявших собак, сводить в собачник к себе на огород, содержать там их три дня, – на случай, если о собаке спохватится хозяин, – вешать затем собак и свежевать, снимать с собак шкуру для продажи татарам Саддердиновым на поделки, на шапки и воротники. От сада Мишухи Усачева всегда неслись собачьи вой, а по рассветам, кроме воев и визгов, еще и хрипы удушаемых собак, развешенных на Яблоновых сучьях. У взрослых людей Мишуха назывался – собачьим палачом, – и тем не менее любим был не только детьми. Он был кругом одинок, без жены, без матери, без брата. Кроме тех собак, которые в собачнике ожидали очереди на Яблоновом суку, у Мишухи были свои собаки, жившие и спавшие вместе с ним, евшие трупы повешенных собак, – лучшие собаки в городе и округе по определению собачьих знатоков, две борзых, две гончих, один сеттер и – один-единственный в мире совершенно беспородный и человечески умный Фунтик. Мишуха был косноязычен с людьми, – с собаками он говорил, как поэт, – и, как поэт, с детьми Мишуха говорил о собаках, о зверях, о птицах, о рыбах, об их обычаях, делах и повадках. Он никогда не пил, Мишуха, но по осеням он казался пьяным, – каждую осень земство собиралось его рассчитывать, он забывал ловить бродячих собак.
Утром, когда к нему забирались детишки, они заставали его уже вернувшимся с охоты. У порога лежали довольными те собаки, которые сегодня ходили на охоту, у двери на гвоздиках висела добыча. Мишуха рассказывал о росе иль заморозке, о первой зорьке, о луговинах и перелесках. Он вынимал из карманов и раздавал ребятишкам мохнатые, созревшие, но еще не высохшие, волоцкие орехи. Ребятишки и он были равноправны. На окнах в горнице и на окнах на улице висели клетки и западенки с чижами, щеглятами, скворцами, дроздами и со знаменитым на весь город соловьем Сысоем. В сенцах лежали яблоки, которые можно было есть без спроса. Они были равноправными, Мишуха и дети. И Мишуха шел с детишками по очередным делам, – в лес, где припрятанными хранились, не донесенные с утра, прикрытые сухими листьями от чужого глаза, белые и рыжики, – в ольшаники, где водится чижик, на пустыри с лопухами, где водятся щеглята, на конопляники, к западням и пленкам, расставленным еще до зорьки, к птицам, пойманным сегодня утром. Пустыри, леса, олыпаные перелески и грибные овраги оказывались естественным дополнением Мишухи. Мишуха разглядывал белый пушок у клюва красавца щегла, только что пойманного, показывал всем, и все вместе решали – самец!.. День пахнул последним солнцем, срезанной коноплей, антоновскими яблоками, запиханными за пазуху. Все знали, что – все друзья, а Мишуха – первый друг и вождь…
К сумеркам Мишуха отправлялся в трактир Козлова, – куда он всегда уходил с почтительным страхом и явным сознанием своей никудышности. Дети шли по домам.
Сын рассказывал матери о том, как с Мишухой Усачевым поймали они щеглиху, как Мишуха застрелил двух зайцев и одного хорька, что прилетели уже, кроме щеглят, синицы и гаечки, а скоро будет зима и прилетят снегири, а поутру был заморозок, – и иная мать давала сыну подзатыльник, возмущаясь за сына, за пропащий день, – как не стыдно иметь дело с собачьим палачом?!
Никита Сергеевич возникал к зиме – и затем, на многие годы, друг детей. Он был моряком, Никита Сергеевич, капитан первого ранга в отставке. Как у Мишухи Усачева, у него не было ни жены, ни детей. Он жил один. С ним жили неинтересные личности. Старик, он все знал, для него не было тайн. Он был светел, как светел был его дом. Он был совершенно добр – и совершенно строг. Он совершенно проводил правду. Его сад и дом принадлежали всем. До часа дня дети и взрослые, приходившие к Никите Сергеевичу, безмолвствовали, – Никита Сергеевич работал у себя в мезонине. С часа до трех он шел с детьми на реку, дети играли там в гуси и лебеди, – если была зима, он шел с детьми на каток, иль кататься с горы на салазках, иль кататься на лыжах, – лыжи для всех, у кого их не было, Никита Сергеевич делал сам на верстаке у себя в кабинете, – лыжи брать мог любой, у кого их не было, и обязан был после катания, вытертыми, ставить их в коридоре, чтобы они были готовы для другого, некатавшегося. От трех до половины пятого Никита Сергеевич оставался один у себя в мезонине. С половины пятого до шести Никита Сергеевич рассказывал детям все, что он знал о морях, по которым он плавал, о людях, которых он видел, о книгах, которые он прочитал, – и дети могли спрашивать Никиту Сергеевича обо всем, что им надо было знать. В шесть к Никите Сергеевичу приходили взрослые. В половине десятого Никита Сергеевич ложился спать. В доме – в единственном в Камынске – для тех, кто был принят в дом, – никогда не запирались наружные двери, чтобы взрослые могли пройти в любое время, найти в столовой под салфеткой молоко и заночевать в столовой на диване. Он был светел и строг, Никита Сергеевич, и первым условием дружбы ставил – правду и доверие. Ну, сломалась та же лыжа, – чего проще сказать, не знаю, мол, не видал и этих лыж не трогал, – и поступить так никак не возможно; никто не мог точно указать, с кем это случилось, – но все ребятишки знали, что случилось-таки так, один разбил термометр у Никиты Сергеевича, а другой сломал лыжину, и оба скрыли, –
– Что было! что быыло! – Никита Сергеевич сердился!..
Что, собственно, было, ребятишки не знали, потому что этого, кажется, вообще не было, – но знали: сломал ту же лыжу, вырезал на столе перочинным ножом крестик в задумчивости, никак не предполагая предосудительности такой резьбы, попал неожиданно мячиком в лампу у потолка, – иди скорей и жалуйся на самого себя Никите Сергеевичу, – увлекся очень, играл в горелки, сшиб товарища, – жалуйся Никите Сергеевичу сам на себя, – Никита Сергеевич не рассердится, не пожалеет разбитого стекла в окне, будет доволен прямотой и правдивостью. Никита Сергеевич, как на море, был строг в режиме, – пришел до часа даже взрослый, сиди безмолвно, не мешай работать Никите Сергеевичу у себя в кабинете. Ну, действительно, скучно и очень трудно молчать, чего бы Никите Сергеевичу выйти из кабинета хотя бы половина первого, – вызвать бы, – поступить так возможности не было даже у взрослого, –
– Что будет! что буудет!
И будто бы было уже, позвали будто бы Никиту Сергеевича из кабинета из мезонина без уважительных причин, – Никита Сергеевич не поздоровался, ни слова не сказал, взял вызывалыцика за руку и вывел без слов из комнаты.
Врунов и бездельников Никита Сергеевич вообще к себе в дом не пускал, – и поступал так же со взрослыми, с теми, кто нарушал свои убеждения. Никита Сергеевич уважал убеждения каждого, признавая свободу убеждений, – но не уважал и выводил из своего дома также каждого, кто убеждений не имел или, еще хуже, менял – убеждения. Сам Никита Сергеевич убеждения имел – строгие, был принципиальным слугой своих убеждений, – об этом все в городе знали, от детей до взрослых.