– Казаки на станции, шарят, двоих отстегали.
Бывшие в сторожке поднялись, вынули из-под лавки шашки, револьверы и пошли в сторону от шпал, дальше от станции, в поле, в темноту. Климентий засунул по револьверу в оба кармана штанов. В темноте расстались. Воронов и Цвелев вернулись в сторожку, дежурить.
– Если понадобимся, – сказал Артем, – знаешь, где найти, там и Леонтий…
– Ээх, мне бы казацкую винтовку, я бы им показал, как людей пороть!.. – сказал Цвелев, уходя к станции.
Все время хлестал косой дождь. Опять шли холодным полем по глине. Впереди был кромешный мрак, сзади горели станционные огни. И из темноты, точно из-под земли, в двух шагах выросли два человека.
– Кто идет?! – крикнули из темноты.
– А кто стоит? – спросил Артем Обухов. Из темноты крикнули счастливо, –
– Артем, Обухов, – ты?!
– Я.
– Со станции?
– Со станции.
– Григорий Васильевич, учитель, – неужли ж и ты?! – вот бы раньше-то знать! – неужли ж – ты?!
Из темноты подошли вплотную староста Сидор Наумович Копытцев и Иван Лукьянович Нефедов.
– Со станции? с забастовки? – спросил весело староста и приказал Ивану Лукьяновичу: – Ванюша, вот они, видишь, офицерские сабли несут, – открывайся вчистую!
Иван Лукьянович присел, прислушался, приклонился к земле, чтобы от земли оглядеть горизонт, нет ли кого чужого поблизости, – и от земли зашептал счастливо:
– Видели, Уваровка сгорела? – мы сожгли, я!.. Сгорела Уваровка, тю-тю, – мы, я!.. А как стемнело, – сюда пришли. Наших тут – все поле, и чертановские, и одинцовские, и игумновские, со всех сторон станцию караулим, – кто пойдет со станции с офицерскими саблями, значит – свои, забастовщики… Значит, открывайся им и спрашивай. – Иван Лукьянович поднялся с земли, голос его отвердел. – Сожгли. Дотла. Не спорюсь. Одно удовольствие клопов морить! – голос повеселел в радости. – Я тебе скажу, Артем Иванович, откроюсь, и тебе тоже, Григорий Васильевич, – вот бы знатье. Мы к доктору ходили, – вас искали. Нам спросить надо. Без городских обойтись нельзя, на кого налечь, за кого заступиться, – кому земля, кому хлеб, – чтобы сообща нам. Мы в трактир своих людей посылали, в управу, к Молдавскому, – вас искали, чтобы сообща. Вместе нам надо, – потому, – сожгли барина, не спорюсь, удовольствие, – однако комара с одного бока дымом выкуришь, он на другой бок тебе сядет. Надо его еще в самом пруду изничтожить, под корешок… Вы скажите нам, давайте вместе. Скажете?
– Скажем.
Тогда Сидор Наумович присел к земле на корточки, оглядел горизонт и свистнул в два пальца, громко, конокрадским посвистом.
– Что ты делаешь? – крикнули сразу Артем Обухов и учитель Соснин.
– А я своих собираю, они тут в поле лежат, станцию стерегут. Вы не бойтесь. Ежели тут в нашем поле чужой кто затесался либо даже все исправниковы казаки заехали, – так наши с вилами, мы их в темноте на нашем поле всех переколем… А собираю я всех, чтобы все сразу слушали, без спору.
Из темноты собирались крестьяне. Они подходили бесшумно, точно вырастали из-под земли, с разных сторон, с топорами, с вилами, косами. Они были священнодейственны. Они стали кругом. Рядом с Климентием стал Ванятка Нефедов, как незнакомый.
Учитель Григорий Васильевич Соснин заговорил:
– Иван Лукьянович правильно сказал, – выкури комара с одного места, он на другое сядет, – сожгли помещичью усадьбу, помещику в банке ссуду дадут, он новую усадьбу построит, а деньги взыщутся с кресть-
Климентий пошел за отцом. Опять Климентий оставался на посту, когда отец уходил в соляной амбар, – караулил. Проехал на велосипеде к амбару Леонтий Владимирович, прошли пешком Илья Ильич Стромынин, две работницы с фабрики Шмуцокса и две коммунарки, Горцева и Волгина…
На второй день Андрей застал Климентия дома. Климентий спал на печи, а был уже двенадцатый час.
Андрей едва растолкал Климентия, сидел в шинели у окошка, пока Климентий умывался.
– Ну, здравствуй? – сказал Андрей.
– Здравствуй.
– Где ты все пропадаешь? – Дождик, я к тебе вчера приходил, книга у меня есть новая, я хотел с тобой на Марфин Брод сбегать, посмотреть на забастовщиков, – казаки не пустили, – видел, как Клавдию Колосову, Анютину маму, нагайкой били… Я тебе скажу, домой пришел, никому не говори, – зуб на зуб не попадал, как их били… Мама говорила и будто бы это Никита Сергеевич сказал, – революция это гроза, которая все освежает… ну, как гроза, – перед ней шума нет, душно, пыльно, нечем дышать, а пройдет гроза, шум, гром, молнии, ливень, – и воздух другой делается, все освежается и все легко дышат…
– Кто освежается, а кто и нет, – сказал Климентий.
– Это, наверное, в Москве гроза, – задумчиво сказал Андрей. – Где ты-то вчера был?
– У Ивашки Нефедова, в козла играли.
– И врешь, я у Ивашки вчера тоже был, его самого дома не было… а ко мне потом Мишка с Ванюшкой пришли, играли в свои козыри… Скажи, Клим, гроза или не гроза?
– Кому гроза, а кому – нет… Не гроза, а борьба. Старый мир кончается, новый мир со старым миром борется… Понял?
– Нет.
– Пойди спроси у папы.
– Да я спрашивал, а он сердится…
В тот же день в Чертаново приехали – исправник Бабенин с двумя казаками, земский начальник Разбойщин, волостной старшина Сосков. Лил дождь, деревня была пуста и безмолвна. Начальство прошло в избу старосты Копытцева. Сидор Наумович кланялся в пояс.
– Ну, здравствуй, Сидор, – грозно сказал Евграф Карпович Сосков. – Это что же такое, а?
– Честь имеем! – ответил староста. – Честь имеем спросить, какого пункта касаетесь?
– Ты нешто не слыхал, – имение его сиятельства графа Уварова сожгли…
– Это вы, значит, насчет того пункта, что сгорело имение господина графа Уварова? – сказал облегченно Сидор Наумович и заметно повеселел. – А я думал– насчет податей… не платит народ!.. А насчет пожара – действительно да, ума не приложишь…
На улице в это время к коляске на резиновых шинах, к казакам подошли два подростка, Климентий Обухов и Ванятка Нефедов, – рассматривали с любопытством – резину на колесах, красные казачьи лампасы…
– Пороть – это, конечно, господская воля, и Чертаново можно выпороть, и Игумново, и Одинцово, – а я и ума не приложу, кому ж бы это надобно барина палить. Наши мужики, между прочим, про это и не волнуются, – сгорел, мол, и сгорел барин, помоги ему Бог, – а ежели промежду мужиков какой разговор идет, то – насчет того пункта, как бы подати уплатить в срок… а насчет пожара, – мало ли кто горит?..
В этот же день, 7-го, в земской управе собрался «третий элемент», была принята резолюция:
«1. Выразить глубокое негодование военным чинам, состоящим во главе казачьей полусотни.
2. Выразить негодование чинам полиции, произведшим бестактностью действий панику на станции и в городе.
3. Выразить глубокое порицание городской управе, приютившей казаков в городе Камынске.»
Земский начальник Разбойщин тем же вечером запоздно, вместе с ротмистром Цветковым, пришел к Бабенину. Ротмистр молчал. Говорил Разбойщин, шепотом и очень мягко:
– Я лично уклоняюсь от политической деятельности, как государственный чиновник, но вы можете действовать как частное лицо, и вы можете привлечь через городской суд всех лиц, подписавших резолюцию, к ответственности за оскорбление частной личности…
Бабенин был глубоко расстроен, вполне соглашался с Разбойщиным, но, к сожалению, считал себя лицом государственным, а поэтому находил необходимым предварительно донести по начальству и испросить его указаний.