Еще от прошлого века, наряду с Обществом Народной Трезвости, имелось при соборе в Камынске Добровольное общество хоругвеносцев, председательствовал там Григорий Елеазарович Коровкин. И к Коровкину в тот же вечер после Бабенина пришли Цветков и Разбойщин. Цветков молчал. Афиноген Корнилович говорил доверительно:
– Хотя лично я, как государственный чиновник, обязан от политики уклоняться, тем не менее по крайнему моему разумению полагаю я, а господин ротмистр имеет на то прямые указания свыше, – что настало время для организации действий истинно русских людей. Полиция оказывается бессильной перед крамольниками, даже исправник подвержен революционным идеям, не говоря уже о председателе земской управы, – князь Верейский – и тот оказывается бессильным благодаря природного мягкосердечия… Русский престол в опасности. Должны русские люди стать на защиту царя, отечества и веры, как Минин и Пожарский…
Черная сотня памяти Минина и Пожарского образовалась в Камынске из купцов, огородников, немногих приказчиков, двоих трактирщиков, одного содержателя публичного дома вкупе с духовенством. Неурочно в пятницу загудел в набат соборный колокол от отца протоиерея Иоанна, – и от городской управы в собор пронесено было и установлено в соборе знамя камынского союза русского народа памяти Минина и Пожарского, шествовал крестный ход. После крестного хода организаторы собрались у Коровкина в зале за фикусами, писали донос:
«…прилагая при сем местные возмутительные прокламации и резолюции, просим обратить твое внимание, батюшка наш господин генерал-губернатор, на подлую партию рабочих и недоучек-студентов, а также негодяев-разночинцев, втуне пожирающих казенный хлеб… Негодяи сходятся и собираются везде, где только собирается толпа, открыто проповедуют свои идеи и пишут резолюции на глазах полиции, которая как бы не видит подобных подлостей. Между тем развратники эти живут открыто и собираются Бог весть где, а также в доме капитана 1-го ранга в отставке Молдавского, а также у жида-аптекаря Шиллера, проживающего открыто в незаконном браке с актеркою, и наконец в ближайшем лесу на Козьей горке, а также на лугу против немецкой фабрики и в железнодорожном депо, которые совершенно одурманены и предаются забастовкам… При этом, кроме дома Молдавского, явно имеется в городе таинственная злодейская организация, которая»…
Эдаким стилем излагалось многое количество страниц. Последняя фраза и подписи гласили:
«…подобных примеров у нас в Камынске превеликое множество, и халатное отношение полиции крайне нас удивляет, почему мы решаем действовать самостоятельно и довести до твоего сведения, батюшка наш господин генерал-губернатор. Помоги и спаси русский народ от страшных агитаторских целей!..
Патриоты города Камынска памяти Минина и Пожарского, верные царские слуги, глубокоуважающие правительство и послушники начальства – Во имя отца и сына и святого духа. Аминь!»
Телеграф молчал. Бездействовали дороги. До губернского города легли вместо ста железнодорожных – сто пешеходных верст. Донос свой Михайло-архангель-цы послали в губернию на лошадях. По верстам шла молва. В Камынске исчезал керосин. В молве и во мраке город не ложился спать и людям трудно было оставаться наедине с самими собою. Снег еще не падал, но одним казалось, что город погребен в сугробы. Уже опали листья с деревьев, но другим казалось, что земля цветет… Город вынут был из футляра обыденности.
И вдруг телеграф заработал, повсюду, сразу, – в церквах и управах, на площадях и в трактирах зачитался императорский манифест о даровании конституции. Городу показалось, что он отдан в собственное свое распоряжение, освобожденный от всяческих футляров. Опять, как весть о 9-м января, манифест пришел в Камынск к вечеру. Опять доктор Криворотов брал в обе свои руки голову жены, клал ее голову себе на плечо, клал свою голову на ее плечо – и плакал, плакал от радости. Опять Бабенин и Верейский были расстроены. В трактире Козлова и в чайной Общества Трезвости не спали всю ночь, пели революционные песни. Все было неясно, почти на ощупь, как в октябрьскую ночь, и очень многим, громадному большинству, было весело, как в половодный май.
По праву свободы собраний и слова впервые в Камынске сказано было громкое слово – митинг, – и в земской управе собралось на митинг все мужское население города.
Павел Павлович Аксаков крикнул со слезами в голосе:
– Шапки долой перед царскою милостью!..
Статистик Нил Павлович Вантроба, близорукий человек, с папкой бумаг под мышкой, опубликовал расходы «на содержание высочайшего двора» Николая Второго, сравнивая их с расходами иностранных дворов, сообщил затем, сколько на рабочую и крестьянскую душу тратится золотых рублей в Америке, Англии и России, затем перешел к делам строительства Сибирской железной дороги, лесных концессий в Корее на Ялу, расходов на японскую войну, – говорил о действительных причинах как войны, так и ее проигрыша.
Речь Нила Павловича прозвучала панихидой на свадьбе манифеста.
В толпе прозвучал исступленный голос:
– Долой монархию!..
В толпе прозвучал измененный голос:
– Караул! к царю в карман залезли!..
В окна с улицы, к столу с ораторами под царскими портретами полетели камни. Камень ударил в голову Аксакова, Аксаков упал без сознания. Белый Бабенин выхватил шашку из ножен, махал ею над головой, чтобы никого не задеть, орал благим матом:
– Прошу разойтись!..
Народ разбегался от кирпичей истинно-русского народа.
Истинно-русские двинулись к саду и дому Молдавского.
Вдоль забора от ворот Молдавского вышли навстречу истинно-русским двое в мастеровских куртках, в картузах, низко спущенных на глаза, с руками в карманах.
Кто-то среди черной сотни сказал громким шепотом:
– Это – которые у офицеров на вокзале оружие отнимали, деповские!..
Истинно-русские остановились. Один из встречных нехотя вынул из кармана руку, в руке был маузер. Человек сказал нехотя:
– Мимо катитесь. Нечего зря шуметь.
Истинно-русские прошли мимо – до площади – и били на площади стекла, двери, банки, мебель в аптеке Шиллера, – устроили еврейский погром, чтобы не отстать от остальной черносотенной России.
За Подолом лежали луга в просторе на многие десятки верст. Далеко за Камынском река делала громадную петлю. На далеком горизонте за Подолом, за лесами в ясные дни видны были колонны белого дома князя Верейского. В тот час, когда камни летели в окна квартиры Шиллера, когда разорялась аптека, – за Подолом, за лугами вспыхнули два далекие и зловещие зарева. Горели верейковская и еще неизвестно чья помещичьи усадьбы…
Через два дня газеты принесли весть о восстании матросов в Кронштадте. В тот день утром на немецкой фабрике собрались работницы по приказу Шмуцокса. Шмуцокс выступал перед работницами, – и прямо с собрания, верхом, со стеком в руках, в крагах, в сопровождении двоих холуев, примчал к обессиленному Бабенину. Бабенин лежал с полотенцем, смоченным в уксусе. Шмуцокс кричал – вообще и на Бабенина в частности:
– Я немец, а не русский! я плюнул на вашу революцию!., я требовал, чтобы мои рабочие переставали бунтовать! – они разговаривали со мною, как с хамом!.. Я хотел ударить моего конторщика, – и меня чуть-чуть не разрывали бабы. Бабы вывозили на тачке моего уполномоченного и соотечественника герра Шульца, написывая на тачке, – «жил с грехом, а увезен со смехом!..» – Под суд их, мерзавок!..
– Батенька мой, Карл Готфридович, – говорил ласково и тоскливо Бабенин, – не спорю, вся страна виновата, хотя и обидно это высказывать иностранцу… Ну что могу я поделать?! Самая желательная мера, конечно, в полном запрещении всего, но… как я могу дать делу ход? – ведь вы не свидетель, а пострадавший. Найдите свидетелей. Мы обсуждали с Цветковым подобные случаи, – он отказывается изобретать свидетелей, – а настоящих найти невозможно, все они – соучастники… Полицию бьют… Вы спрашиваете, кто виноват?.. – теперь новое дело прибавилось – загорелись усадьбы. Это посерьезней вашей фабрики. Если мужик весь поднимется – нам полная гибель… то есть, капут по-вашему!..
– Но я есть германец в конце концов! – кричал герр Шмуцокс, – и мне плюнуть на ваших мужиков!..