– Соня?
– Нет, – ответили ему. – Где ключи от письменного стола и от шкапа? – Лежите покойно.
Минут двадцать, арестованный, в ночном белье, пролежал Бабенин на диване неподвижно, пока неизвестные люди, светясь электрическими фонариками, собирали оружие с точностью, точно они предварительно знали, где оно спрятано. У раздетого Бабенина отобрали даже шашку…
Люди ушли. Дом безмолвствовал. На цыпочках Бабенин отправился в кухню. Чадила привернутая лампа. На печи возле стряпухи, свесив с печи голые пятки, спал городовой. На лавке лежали – полицейская шинель, картуз, ремень, от которого отстегнута была шашка, расстегнутая кобура, из которой вынут был револьвер, – под лавкою лежали сапоги и по ним ползали рыжие тараканы. Люди вошли и ушли через кухню.
Бабенин подкрался к пяткам городового. Бабенин уперся предварительно коленом в печку. Что есть силы сдернул Бабенин городового за пятки. С двухаршинной высоты городовой слетел вниз, ударился лицом о лавку – и сейчас же стал во фронт перед капитаном-исправником, хлюпая носом.
Бабенин трясся от гнева, в гневе не находя слов.
– Где твой револьвер, скотина?! – где твоя селедка, смерд?! – Издохни, а сейчас же мне покажи их!..
В невозможном гневе – что есть силы – бил Бабенин городового кулаками по скулам, пока городовой не пополз на четвереньках к скамейке, а от скамейки, от пустой кобуры и от отстегнутой портупеи, в сенцы и на двор.
Обессиленный Бабенин прошел к жене. Она спала. Он разбудил ее.
– Ты ничего не слышала?
– Нет.
– Ты знаешь, что нас ограбили?
– Нет.
– Ты нигде, ничего не говорила об оружии?..
Жена глянула на мужа презрительно.
– Может быть, и говорила! – сказала она.
На пороге в спальню вслед за отцом появился сын Николай. Николай видел второй раз в жизни, как отец сидел на полу, в подштанниках, в истерии, в бессмыслице, в бессилии, бил голыми пятками по полу…
…Влюбленность у детей приходит иной раз с возрастом первого возникновения я, влюбленность, необыкновенное. В дом земского начальника Разбойщина пришло очередное утро. Мама распорядилась, чтоб Ипполит в этот день никуда не выходил из дома, даже на двор, – такие распоряжения длились уже несколько дней, их нельзя было объяснить боязнью простуды. С самого утра, еще до рассвета к папе приходил купец Коровкин, они запирались в кабинете, кухарку посылали за ротмистром Цветковым, но Цветков был у Верейского. Рано утром приехали во двор верховые стражники и, окруженный ими, папа уехал на пролетке князя Верейского. Тогда кухарка рассказала, что громили земскую управу и – на базаре – аптеку Шиллера, а кроме того, сожгли усадьбы Верейского и Уварова, – папа поехал усмирять «мужиков», а Шиллеры – провалились сквозь землю.
Авдотьин рассказ прозвучал громче, чем библейский гром среди ясного неба, –
Маргарита! Маргарита Шиллер!.. Тайком от всех, даже от самого себя, часами Ипполит ощущал, как он – пусть красноухий и в длинной шинели на вате – перемещался в Маргариту, – эти ощущения несли физическую сладость, они были самым лучшим в жизни, когда одно имя – Маргарита – наполняло сердце трепетом…
Больше Авдотья ничего не рассказывала. Места для Ипполита во вселенной не находилось. Оставаться дома Ипполит не мог, надо было пойти к Коле Бабенину и узнать все о Маргарите, – Маргарита не могла, не имела права провалиться сквозь землю! – никто не имел никакого божьего права проваливать Маргариту сквозь землю! – и – что такое «сквозь землю»?!
Ипполит бесшумно стал натягивать шинель, – и сразу из спальни вышла мама, – как папа, топнула ногой, крикнула, как папа, –
– Не сметь выходить на воздух!
О простуде не могло быть и речи. Время стало пустым и бессмысленным. Ипполит сидел у окошка к калитке на улицу. Часам к двум за окном полил мелкий дождик, ветер гонял по двору мокрые листья, куры убрались в курятник. Часам к четырем дождь перестал и, должно быть, опять заморозило. Мама безмолвствовала в спальне. Раза два на кухне Авдотья начинала петь «Лучинушку» и замолкала испуганно, вспомнила наказ хозяев не раздражать скулением. Обед прошел в безмолвии. У мамы была мигрень.
Мама крикнула из спальни:
– Авдотья, затопи печи!
Авдотья грохнула дровами в гостиной, сказала:
– Гляди, не сегодня – завтра вместо изморози снег пойдет. Дело к зиме…
И в сумерки у калитки зазвонил колокольчик. Мама быстро прошла в кухню, притворила за собою дверь, Ипполит расслышал конец фразы:
– …тогда не отпирай!..
Еще зазвонили.
Авдотья разговаривала через забор, долго не отпирала, отперла.
В калитке стоял Леонтий Шерстобитов.
Студент Леонтий не приходил ни разу с тех пор, как Ипполит попался в курении, когда дядя действительно Ипполита от курения отучил.
Авдотья хотела, должно быть, студента не пустить, загородила дорогу, – Леонтий отодвинул Авдотью за плечи, пошел в дом через кухню. Мама встретила Леонтия с испугом, как чужого, не предложила даже раздеться. Она сказала:
– Мужа нет дома, а у меня мигрень, и я лежу…
– Ничего, – ответил Леонтий, – идите ложитесь. Я подожду.
Леонтий снял шинель, снял трепаные галоши, хозяином прошел в гостиную, сел на диван. Мама громко хлопнула дверью в спальню. Леонтий устало закрыл глаза. Он не заметил Ипполита, Ипполит онемел перед чудесным дядей. Прошло минут десять, дядя, должно быть, спал. Колени Ипполита онемели. Ипполит хотел поправиться на стуле бесшумно, стул заскрипел, – и Леонтий открыл усталые глаза, увидел Ипполита, – глаза повеселели, стали затем страшно строгими.
Леонтий спросил свирепо, как тогда про курение:
– Пороха еще не выдумал?
– Нет, – ответил покорно Ипполит.
– Ага. Жаль. Курить бросил?
– Бросил.
– Лучше. Ты помнишь, я тебя спрашивал, – ты теперь определил, кто ты – народник, анархист или марксист?
– Не знаю.
– А слова эти знаешь?
– Знаю. Папа говорил маме, что ты – марксист, и еще говорил, что все революционеры – негодяи, а ты – тоже с ними…
– Так и говорил?
– Да.
– Это твой папа соврал.
– Я и не верю.
– И не верь. Мы с тобой целый год и шесть месяцев не виделись, а ты еще не революционер!..
Глаза дяди Леонтия потухли, опять стали очень усталыми и сонными, безразличными. Дядя опять дремал, прикрыв глаза.
– Дядя! – прошептал Ипполит. Леонтий приоткрыл уставший глаз.
– Что? – спросил Леонтий безразлично.
– Дядя, где Маргарита?
– Какая?
– Маргарита Шиллер. Авдотья сказала, что они провалились сквозь землю…
Леонтий открыл оба глаза. Ипполит пылал, точно на нем было двадцать ватных шинелей, сшитых на рост.
– Враки, – ответил дядя Леонтий медленно и спросил быстро, опять свирепо, как про курение: – А что твой папа говорил о Шиллерах?
– Что они жиды.
– И ты веришь?
– Нет… Где Маргарита?
Глаза Леонтия повеселели, никак не сонные, озорные, Леонтий сказал окончательно свирепо:
– Ах ты, плут-плутище! – я ж тебя насквозь вижу и на восемь шагов под землю, и ты со мной не лукавь. Я всё про Маргариту знаю.
– Откудова? – спросил Ипполит и побледнел.
– Сильно влюблен?
– Да…
– Пойди на цыпочках, чтобы никто не слышал, посмотри, что делают мама и Дуняша, – тогда поговорим.
Бледный Ипполит ушел бесшумно, бесшумно вернулся, прошептал:
– Они не услышат.
Леонтий ходил по комнате веселый, озорной, никак не уставший.
– Слушай – и ни гугу. А то все расскажу Маргарите. Ты вот не знаешь слов, – марксист, например, – и не имеешь об этом понятий, – а зря, папа твой про них врет так же, как про Маргариту… И ты – здорово влюблен, плут?
– Да…
– Ты Майна Рида или кого там про индейцев – читал?
– Да…
– Хочешь спасти Маргариту?
– Да!
– На Маргариту и на ее друзей напали – не то чтоб индейцы или разбойники, но просто мерзавцы… – Глаза дяди Леонтия стали внимательными, не озорными. – Знай, Ипполит, если кто-либо узнает о нашем разговоре… Дай честное слово, я передам его Маргарите.