– Мишка, списал, чего в дар везем?
– Списал, – живо откликнулся Ярославов.
– Ну-ка?
– Воеводе: бархат красный заморский – шесть бунтов, девять тюков сафьянов – в тюку по пять сафьянов, три килима рытых, кутни с травами – четыре косяка, линты золотые – сорок аршин, недолиски – три, снизки с яхонтом – две, дорожки с золотыми травками – тридцать аршин, кружева шемахинские с золотом и серебром – две стопы, чашки золотые – тринадцать, тридцать юфтей шемахинских – в четырех узлах. Этому воеводе везем, второму: сорок юфтей шемахинских – пять узлов, десять косяков кружев с золотом и серебром, две какие-то книги, ковер большой турецкий с шелком, три штуки бархату золотного, ишо сундук с книгами грецкими, восемь пар пистолей с озолотной оправой, пять косяков тафты струйчатой разных цветов, хрусталей – не счесть, шелк...
– Насобачился ты в этом деле! – удивился Степан. – Чешет, как поп обедню.
– Ишо списки есть...
– Будет, – Степан посмотрел на есаулов. Спросил: – Будет аль нет – глотки-то заткнуть? Али мало?
Есаулы промолчали; никто не знал этого. Только Черноярец высказал свое мнение:
– Выше ноздрей. Припас-то зачем посулились отдать?
– Федор, – позвал Степан, – посылал кого-нибудь, куда я велел?
– Семерых. Пятеро пришли, двое ишо в городе.
– Чего говорят?
– Ждут, говорят, казаков: охота на наше богатство глянуть.
– Ну? Это я без их знаю. Про стрельцов-то?
– Стрельцы-годовальщики домой собираются, ждут новых. Воевать с нами не склоняются. Про цареву милостивую грамоту к нам – знают, даже посадские знают.
Степан вытащил из-за себя небольшую кожаную сумку с тяжелым содержимым. Бросил Федору. В сумке звякнуло, когда Федор поймал ее.
– Дак как с припасом-то? – всерьез обеспокоился Черноярец, глядя на атамана и на есаулов. – Чего вы, на самом-то деле? Куда мы без припасу?!
– Быть бы беде, Ваня, да случились деньги на бедре. Федор, передай Красулину – на особицу, чтоб не видал никто. Я тоже думаю, хватит. А там поглядим, как они... Покажем себя строго. Нос кверху шибко не драть, но и... телятами тоже не притворяйтесь: волки съедят. Смотрите за мной: я в таких делах бывал.
Бывал – есаулы знали. Молчали.
– Ну, рады теперь ваши душеньки? – вдруг зло спросил атаман. И зло, и обиженно поглядел снизу на есаулов. – Довольные?.. Живодеры.
И на это ему никто ничего не сказал. Не то чтоб есаулы очень уж были довольны, но... теперь случилось. А раз уж случилось, то оно и к лучшему.
Народу высыпало на берег – видимо-невидимо. Кричали, махали руками, платками... Рады были. Счужу хоть порадоваться: вольные, богатые люди пожаловали в город. Никого не боятся.
Казачьи струги ткнулись в камни. Казаки сошли на берег и двинулись к Кремлю. Человеческое море расступилось, образовало неширокий проход: казаки влились в этот проход яркой, цветастой рекой.
Степан шел в окружении есаулов, ничем особенным не выделяясь среди них; на нем было все есаульское. Только оружие за поясом побогаче. И все-таки его узнавали, показывали на него... Он шел спокойно, голову держал прямо, чуть щурил глаза.
Четыре дюжих казака шли впереди, раскидывали медные и серебряные деньги.
– А не послать ли нам воеводу к такой-то матери? – спросил вдруг Черноярец. – Тимофеич? Ты глянь, что делается!.. – они шли рядом; Черноярец посмотрел на атамана. – А, Тимофеич? – Тимофеичем Черноярец звал Степана, когда какое-нибудь рискованное дело, затеянное атаманом, оборачивалось большой удачей.
Степан молчал. Вроде не слышал.
– Я, мол: не кланяться б нам теперь воеводе! Хозяева-то мы получаемся, не воеводы. Тимофеич!..
Степан еще больше сощурил глаза. Наверно, Степан был счастлив. Он был рад.
– Дай срок, Ваня, – сказал он негромко. – Не егозись пока. Можеть, пошлем, не теперь только. А охота послать-то? – Степан глянул на первого есаула и засмеялся.
Народ ликовал на всем пути разинцев. Даже кто притерпелся и отупел в рабстве и не зовет свою жизнь позором, кому и стон-то в горло забили, все, с малолетства клейменные, вечно бесправные, и они истинно радуются, когда видят того, кто ногами попрал страх и рабство. Они-то и радуются! Любит народ вождей смелых, добрых. Слава Разина бежала впереди него. В нем и любили ту захороненную надежду свою на счастье, на светлое воскресение; надежду эту не могут, оказывается, вовсе убить ни самые изощренные, ни самые что ни на есть тупые владыки этого мира. Народ сам избирает себе кумира – чтобы любить, а не бояться.
С полсотни казаков вошли с Разиным в Кремль, остальные остались за стенами.