Рассказ Бунина и пьеса Сургучева.
Статья «Идея родины в советской поэзии» Петроника. Разбираются издания «Скифов» в Берлине. Все эти стихи, начиная со «Скифов», «прожжены идеей Отечества», тогда как «советская власть самое слово „патриотизм“ сделала ругательным». О Белом, Клюеве и Есенине. «Историко-литературное наблюдение: обе поэмы А. Блока, возникшие как отражение революции, „Скифы“ и „Двенадцать“, являются в отношении к поэзии Блока, взятой как совокупность, некоторой кульминацией пушкинского начала в его творчестве, подлинным подобием „Клеветникам России“ и „Медному всаднику“ — несмотря на различия между обеими группами произведений, вытекшие из различия эпох… Поэтический же язык (в широком смысле этого слова), которым говорят коллеги А. Блока по „советской поэзии“,[97] не есть отличительно „пушкинский“, но некоторый иной — символический — язык».
У меня — «политические рассуждения в стихах».
«Перечтя эти и подобные им стихи, невольно приходишь к заключению, в котором, как кажется, мерцает сияние некой, еще не раскрывшейся, но уже близкой Исторической Истины: никогда, быть может, за все существование российской поэзии, от „Слова о полку Игореве“ и до наших дней, — идея Родины, идея России не вплеталась так тесно в кружево и узоры созвучий и образов религиозно-лирических и символических вдохновений, — как в этих стихах „советских поэтов“, стихах служителей того режима, который, казалось, отменил самое понятие Родины и воздвиг гонение на всех, кто в политической области исповедовал „любовь к Отечеству“ и „народную гордость“».
Далее — о «Скифах»: «Не содержится ли в словах „Мильоны вас“ и т. д. исповедование российского могущества, мысль о милитарной силе Родины (как и в „Клеветниках России“)… Интересно, что аналогия между „Клеветниками России“ и „Скифами“ замечается даже в деталях (Пушкин — „Иль мало нас?“ Блок — „Нас тьмы, и тьмы, и тьмы“)… Охотно допускаем, что А. Блок не сознавал, что делал, когда писал эти строки: ведь все же он поэт „советский“. Тем замечательнее было бы несоответствие замысла и непосредственной правды поэтических слов… Только один упрек можно сделать „Скифам“ с точки зрения русского патриотического сознания: поэт переоценивает силу России… Действительно ли мы настолько сильны, чтобы мог „хрустнуть“ скелет Европы „в тяжелых, нежных наших лапах“?.. Об этом можно спорить, здесь недопустимы сомнения».
Исторические материалы и документы — «Идеология махновщины» — протокол заседания 1919 г. в селе «Гуляй-поле» (анархисты).
Критика и библиография — о патриотизме Н. Авксентьева (в Париже возродилось «Русское богатство» под названием «Современные записки» со статьей «Patriotica», но уже не П. Струве, а… Н. Авксентьева); к-во «Мысль» выпустило в Берлине «антологию современной русской поэзии», которая начинается, разумеется, с «Двенадцати». — Некролог Шахматова. — Наконец, выписываю целиком статью «П. Струве» (по поводу софийского издания «Двенадцати»).
11 мая
1 мая, в первый день Пасхи, мы выехали на извощике Е. Я. Билицкого, в международном вагоне, с Чуковским и Алянским в Москву. На вокзале меня встретила Н. А. Нолле в царском автомобиле Л. Б. Каменева с большим красным флагом. Три вечера в Политехникуме (мои с Чуковским), устроенные Облонской с полным неуменьем, проходили с возрастающим успехом, но получил я гроши, кроме цветов, записок и писем. Еще я читал в «Доме печати» (где после была — «пря» — «коммунист», П. С. Коган, С. Бобров, «футурист»), в «Studio Italiano» (приветствие Муратова, Зайцев, милая публика) и в Союзе писателей. Болезнь мешала и читать и ходить. Я ездил в автомобиле (литовском, Балтрушайтиса) и на извощиках, берущих 10-15-25 тысяч, всегда вдвоем с беременной Н. А. Нолле (иногда и с П. С. Коганом). Свидания были с Зайцевыми, Чулковым, И. Н. Бороздиным.
5 мая Н. А. Нолле пошла в Художественный театр, рассказала Немировичу и Станиславскому о моей болезни и потребовала денег за «Розу и Крест». Каменный Немирович дал только 300 тысяч. Постановку поставили опять в зависимости от приезда заграничной группы и т. д. Стали думать, кому продать. Остановились на Незлобине, к театру которого близок П. С. Коган. Управляющий делами Браиловский вычислил, что до генеральной репетиции (в сентябре), если приравнять меня к Шекспиру и дать четверной оклад лучшего режиссера РСФСР, нельзя мне получить больше IS миллиона. Станиславский звонил мне каждый вечер, предлагая устроить мой вечер у него для избранной публики в мою пользу, платную генеральную репетицию оперной студии с ним, продажу Луначарскому каких-нибудь стихов для Государственного издательства миллиона за IS (предложение самого Луначарского). От всего этого я, слава богу, сумел отказаться.
Узнав о цене Браиловского, Станиславский позвонил Шлуглейту (театр Корша), который наговорил ему, по его словам, что я — Пушкин, что он не остановится перед 2–3 миллионами и дает сейчас 500 тысяч, чтобы я приостановил переговоры с Незлобиным. Узнав об этом от П. С. Когана, Браиловский мгновенно приехал на мой вечер в Политехникум и на слова Н. А. Нолле, что меня устроят 5 миллионов, сказал, минуту подумав, что он готов на это, а на следующий день привез мне 1 миллион и договор, который мы и подписали. Все это бесконечно утомляло меня, но, будем надеяться, сильно поможет в течение лета, когда надо вылечиться.
Визит к Каменевым в Кремль с Коганами, ребенок Ольги Давыдовны, вид на Москву, чтение стихов.
П. С. Коган, убежденный марксист, хорошо действующий на меня своей мягкой манерой, много раз доказывал мне ценность искусства и художников с точки зрения марксизма и рассказывал, что приходится преодолевать Каменеву и Луначарскому, чтобы защитить нас.
Я был у Кублицких. Нежность Андрюши. Им живется плохо.
В Москве зверски выбрасывают из квартир массу жильцов — интеллигенции, музыкантов, врачей и т. д. Москва хуже, чем в прошлом году, но народу много, есть красивые люди, которых уже не осталось здесь, улица шумная, носятся автомобили, тепло (не мне), цветет все сразу (яблони, сирень, одуванчики, баранчики), грозы и ливни. Я иногда дремал на солнце у Смоленского рынка на Новинском бульваре.
Мама в Луге, Е. Я. Билицкий помог ей доехать бумагами, письмами, провизией и лошадью.
Люба встретила меня на вокзале с лошадью Билицкого, мне захотелось плакать, одно из немногих живых чувств за это время (давно: тень чувства).
25 мая
Наша скудная и мрачная жизнь в первые пять месяцев: отношения Любы и мамы, Любин театр (иногда по два раза в день на Кронверкский и обратно). С 30 марта по 3 апреля Бу болела (доктор Сакович). Чаще всего у нас Е. Ф. Книпович. Потом — *** (в начале кронштадских дней я прервал с ней отношения), Алянский, Р. В. Иванов, Чуковский, Зоргенфрей (раз), Женя Иванов (раз), Л. Э. Браз, Ф. Ф. Нотгафт. Случайные — некий Штейнгарт, m-me Паскар. Приезжали в феврале Верховский и Сухотин. Л. А. Дельмас, разные отношения с ней.
Болезнь моя росла, усталость и тоска загрызали, в нашей квартире я только молчал.
«Службы» стали почти невыносимы. В Союзе писателей, который бессилен вообще, было либеральничанье о свободе печати, болтовня о «пайках» и «ставках». Моя переписка с Ионовым, окончившаяся его покаянием в апреле. В «Союзе» — «профессор» Сазонов со своим заграничным займом, депутации (я, Волковысский и Волынский) у Озолина («губчека»). — В феврале меня выгнали из Союза поэтов и выбрали председателем Гумилева. В театре — арест «Петьки или Леньки», путаная болтовня с Лаврентьевым, юбилейное кабарэ 14 февраля (спирт, «Сон Блока» — Голубинский), генеральная «Слуги двух господ», «автономия». Дом искусств «закрывали» и опять открыли.
Чтобы выцарапать деньги из Берлина, я писал Лундбергу через Орга, сочинял проект командирования Алянского за границу. Ответов нет.