Поэт молчал, но меня уже и то радовало, что он забыл о призвании.
– Мало этого, – сказал я, – вот вам письмо, надеюсь, что оно убедит вас.
– Пошла вон, пошла! У барина гости, как ты смеешь лезть к нему! – послышался из-за ширмы голос моего Ивана.
– Не пойду, не пойду, не пойду! – отвечал резкий старушечий голос. – Что я, крепостная какая, что ли, вам досталась, помыкать мной; мыла, мыла белье – да мало того, что не платят, еще и не войди!
– Замолчишь ли ты, яга!
– Не замолчу, не замолчу, не замолчу! Отдайте деньги за мытье; что вы с вашим барином-то вздумали озорничать – видно, и он гол-соколик.
– А чтоб тебе, старая чертовка, ежа против шерсти родить! Типун бы тебе на язык. Еще смеет барина порочить. Пошла вон! – закричал Иван и силой протолкал старуху.
Это меня развеселило. Я имею чрезвычайно счастливый характер. В каких бы обстоятельствах я ни находился, я только свистну, пройдусь по комнате, закурю трубку, буде таковая есть, а не то просто плюну – и всё как рукой снимет. Так случилось и нынче; несмотря на мой тощий желудок, мне вдруг сделалось чрезвычайно весело.
– Милостивый государь! – закричал я. – Что там за шум происходит?
– Да вот, сударь, прачка пристала: подай да подай долгу, а и следует только два двугривенных; стану я из-за этакой мелочи беспокоить барина, да еще при чужих людях, оборони меня бог! – Последние две фразы прибавил
Иван затем, что мой гость вслушивался в его слова.
– Ну что, Иван Иванович, убедились теперь, что я говорю правду? Прочли письмо?
– Но, может, сие было писано на случай смерти от других обстоятельств.
– Что вы? Прочтите хорошенько; там просто сказано: на днях я должен умереть с голоду; когда меня не станет, завещаю тому, кто примет труд меня погребсти, надписать на моей могиле…
– Точно, точно; сказано.
– Что ж вы?
Иван Иванович молчал. Двукратное противоречие Ивана собственным моим уверениям подействовало на ум поэта сильней письма. С грустию в сердце увидел я почти разрушившуюся надежду свою спасти хоть одну жертву от хищных когтей чудовища, именуемого литературою; вдруг, в то самое время как поэт, снова увлеченный своим вдохновением, декламировал мне послание свое «К жестоко-душной», которое начиналось так:
дверь с шумом отворилась и грубый, решительный голос спросил: здесь ли живет господин П.?
– Здесь, здесь, батюшка, я уж знаю; я походил довольно за долгом к их милости, – подхватил другой голос.
– Да и я сейчас была, прогнали, просто прогнали! По миру пустить хотят, защитите, батюшка, – послышался визгливый голос женщины, недавно прогнанной Иваном.
Между тем человек в темно-зеленом вицмундире с красным воротником вошел в мою комнату и с величественною важностью начал обозревать ее.
– Что вам угодно, милостивый государь? – спросил я.
– На вас есть просьбица, дельце казусное. Вы то есть не платите крестьянину Григорию Герасимову, содержателю здешней мелочной лавочки, денег за продукты, у него забранные.
– Но могу ли я заплатить, когда сам их не имею?
– Нам невозможно входить в разбирательство таких мелочей. Довольно, что жалоба имеет законное основание, В потому я бы попросил вас выплатить без отлагательства.
– Но этот бездельник слишком важничает, вишь, велика персона: пятидесяти рублей подождать не может.
– Ждал, необлыжно говорю: ждал долго! – вскричал оскорбленный лавочник, высунувшись из-за ширмы. – Да еще ругается! А сам прежде писал: вот, посмотрите, ваше благородие! – И он подал ему какие-то записки.
Чиновник прочел: «Милостивый государь, любезнейший друг и земляк! Вы своим великодушием и покровительством, какое оказываете всем в одном месте родшимся с вами, заставляете меня надеяться, что и ныне не откажете снабдить меня двумя золотниками чаю и таковою же пропорциею березинского табака, за что деньги получите на днях. Примите уверение в искренности чувств и пр.». В заключение чиновник прочел мое имя и фамилию.
Я взглянул на моего поэта, всё лицо его было слух и удивление.