– Что, верите ли теперь?
– Но ваши ломбардные билеты?
Не успел я ничего отвечать, как дверь снова растворилась и в комнату вошел хозяин. Как я ни был бесстрашен, но это поколебало мое хладнокровие… Хозяин!.. Знаете ли, что предвещает приход хозяина тому, кто не платит за квартиру?
– А! здравствуйте, Семен Семенович! Вы здесь; вот кстати как нельзя больше, – сказал хозяин и подал руку чиновнику.
– Батюшка, уж и обо мне-то замолвите, – сказала прачка, кланяясь квартальному…
Хозяин мой отвел его в сторону и пошептал ему что-то на ухо.
– Еще на вас, м<илостивый> г<осударь>, жалоба! Вы не платите за квартиру.
– Прошу вас очистить ее сегодня же, сегодня… У меня нанимают, деньги верные, да и больше дают; где это видано, жить даром в чужом доме! – кричал хозяин.
– Забирать даром мелочные припасы, – подхватил лавочник.
– Заставлять мыть на себя белье и не платить денег. Да еще называть честную женщину – и невесть как. Вишь, лакеишко-то спозаранку, видно, наизволился! – прибавила прачка.
Это дивное трио продолжалось с четверть часа, разнообразясь до бесконечности… Вопрошающим взором взглянул я на поэта.
– Но ваши ломбардные билеты? – повторил он.
– Они существуют только в моем воображении!
– Если вы честно не разделаетесь, то, извините меня, я поступлю по всей строгости законов, – сказал квартальный.
– И хоть еще строже! Черт вас возьми всех! Убирайтесь вон! Вы мешаете мне заниматься! – закричал я, стараясь перекричать их…
– Вон! из моего собственного дома? Ха-ха-ха! посмотрим. Убирайтесь сами, покуда целы… Не то ведь… держал же вас в доме даром, так, видно, и покормить придется. Кормовых денег не пожалею, вы же не служите; так – как раз!
– Окажите милость, остановите хоть вот эту шинель да сюртук, что на них надет, может быть, хоть половину за них выручу, – сказал лавочник квартальному, рассматривая мою шинель.
– А мне, батюшка, хоть белье-то предоставьте, я и тем буду довольна; пускай уж мое пропадает, – говорила прачка.
– Убирайтесь вон! – заревел хозяин.
Я обратился к тому месту, где стоял поэт, с вопросом: «Верите ли мне? Отказываетесь ли от своего намерения?» Никто не отвечал мне; я обвел глазами комнату, но его уже не было, Я взглянул на пол: все до одной рукописи Ивана Ивановича лежали на прежнем месте. Лицо мое просияло.
– Стыдно, стыдно! – кричал между тем хозяин. – Молодой человек, где бы трудиться, наживать деньги, а он вдался, прости господи, в какую-то ахинею, пишет и пишет, а что толку? Грех, господи прости, этаким людям и добро-то делать, поблажать их порокам.
– Да ведь кто ж знал, батюшка: думаешь, и честной человек, еще земляком называется.
– Я и сама прежде думала, – начала прачка.
– Цыц! старая ведьма! измелю в порошок и вынюхаю! – закричал мой Иван, который всё это время провел в немом созерцании.
– Убирайтесь же поскорей! вам ли говорят, – повторял хозяин.
– Хоть бы шинель-то мне отдали, – сказал лавочник и надел ее на себя.
– Посмотреть, не спустил ли уж и бельишко-то, – сказала прачка и начала шарить в моем чемодане.
– Цыц! нишкни! старая карга! Изобью в ножевые черенья, только тронь! – закричал Иван и оттолкнул ее от чемодана.
– Нет, это выше сил моих! – вскричал я, схватившись за голову. – Мучители, кровопийцы! Чего вы от меня требуете? Вы хотите меня с ума свести, хотите вымучить из меня душу, растерзать тело, вцепиться в мою печень. О, если б вы это могли! Что говорю? Я сам это сделаю! Только позвольте мне отхлестать вас по щекам моими внутренностями, я их сам вытяну. О, я убежден, что вы не проживете после того ни минуты!
Очевидно было, что я завирался; я всегда завираюсь в патетические минуты жизни; да и когда ж бы завираться, не будучи в опасности показаться дураком, если не пользоваться такими минутами?
– Вы начинаете бесчинствовать, – сказал квартальный, – вспомните, что я облечен властью…
– Поступать со мной, как законы повелевают? Знаю, знаю!
– Но вы можете всё это кончить гораздо для себя выгоднее.
– Как это? – спросил я.
– Немедленно оставить квартиру, предоставив принадлежащие вам вещи в пользу кредиторов.
Я крепко задумался. Но для вас это не интересно: охота ли читать, что происходило в душе человека, когда у него в желудке пусто, в кошельке пусто и когда ему предстоит через минуту величайшее наслаждение воскликнуть:
Мне покров небесный свод –
А земля постелью!
В этом нет ничего комического!..
– Но позвольте мне по крайней мере переменить белье и надеть мой белый галстух! – воскликнул я, по тщательном соображении решив, что если мне суждено умереть, так уж всё лучше умереть в чистом белье и белом галстухе.