– Право, уж теперь почти поздно, сударыня, однако ж, так и быть, в последний раз… Послушайте. Муж ваш не сегодня завтра умрет, теперь, видите, дело другое… послушайте…
Он отвел Амалию в сторону и шепотом сказал ей несколько слов.
– Никогда, никогда! – воскликнула Амалия, с ужасом отскакивая от старика. Глаза ее пылали гневом и презрением.
– Господа, исполняйте же свою должность! – сказал с досадой старик и потел вперед исполнителей к спальне Франца.
– Я не пущу вас! – воскликнула Амалия отчаянно и стала неподвижно у дверей спальни.
– Вот еще какие штуки! Предписание налицо: за неплатеж по векселю описать и опечатать все вещи, находящиеся у переплетного мастера Гинде… Пустите, сударыня.
– Господа, вы не должны его слушать, он зол на нас. Придите в другой раз. Теперь вы можете нарушить сон больного, можете повредить его исцелению.
– Ха-ха! Какая важная причина откладывать формальные предписания! Ха-ха!
– Амалия, что там за шум? Поди сюда, Амалия! – < послышался слабый голос из спальни.
– Ради бога, замолчите! – сказала Амалия и пошла к мужу.
– Что же так долго нет доктора? Вот мне теперь легче. Может быть, с его помощью я скоро бы оправился…
– Скоро будет, мой друг.
Тут показалась в дверях седая голова ростовщика, и за ним вошли исполнители. Крайний ужас и гнев обезобразил лицо Амалии. Она не знала, что делать; то она готова была броситься и растерзать их, то хотела упасть перед ними на колена…
– Здравствуйте, Иосиф Казимирович! Вы в первый раз посетили меня больного; благодарю вас.
– Посетил, и, надеюсь, посещение мое доставит вам крайнее удовольствие.
– Я всегда думал так, потому что считал вас моим другом.
– Дудки, господин переплетчик\ с чего вы взяли, что я ваш друг… Вы думаете, что я пришел киснуть у вашей постели и охать вместе с вами; нет, я бедный человек, мне некогда заниматься таким пустодействием. Я пришел за долом, господин переплетчик…
– Что значит такая перемена, Иосиф Казимирович?
– Ничего, так, спросите вашу жену. Знаете ли вы…
Амалия умоляющим взором взглянула на старика.
– Знаете ли вы, почтенный, – хладнокровно продолжал старик, – что я пришел присутствовать при описи вашего имения…
– Как так? – спросил больной с сильным беспокойством.
– Готовьтесь в тюрьму, господин Гинде, – продолжал ростовщик тем же убийственным тоном, насмешливо поглядывая на Амалию.
– Что вы говорите?
– Я представил ваш вексель ко взысканию.
– Но разве вы забыли, что обещали отсрочить…
– То на словах, а не на бумаге. Мне только того и нужно было, чтоб заставить вас платить, когда у вас денег нет… Ведь нет, любезная Амалия? – прибавил старик насмешливо.
– Но я надеюсь, что я еще в состоянии собрать такую сумму, если вы не шутите…
– Я шучу! Собрать сумму в тысячу рублей! Так вы богатый человек, господин переплетчик… отчего же ваши дети умирают с голоду, а вы, прекрасная Амалия, с позволения сказать, до света бегаете к бедным людям за деньгами… О, да вы притворщица, сударыня!
И старик опять навел на нее свой злобно-насмешливый взгляд. Амалия отвернулась: в эту минуту старик показался ей гнусен до отвращения…
– Амалия! правду ли он говорит? Дети мне говорили, что они по дню голодают, что ты ночи просиживаешь за работой… Правда ли? говори! – сказал Франц слабым, дрожащим голосом…
– Нет, мой друг, будь спокоен, – сказала Амалия, стараясь придать своему голосу как можно более твердости.
– Не верьте. Послушайте меня, я лучше вас знаю, что делается у вас в доме. Я вам всё расскажу; а вы, господа, – прибавил старик, обращаясь к исполнителям, – занимайтесь своим делом. Слушайте.
Старик с мучительными подробностями, с отвратительной откровенностью начал рассказывать, как его взбесила глупая добродетель Амалии, как он обманул Франца ложной доверенностью; как его жена унижалась перед ним, выпрашивая денег, как он всё открыл ой и как теперь он, наконец, поставил Франца в такое положение, что кроме петли или тюрьмы ему не на что надеяться, а его семейству нужно или умереть с голоду, или идти по миру. Корчинский говорил но обыкновению своим насмешливым тоном: ему весело было мучить Амалию, которая слушала в каком-то бесчувственном положении и только иногда с отчаянием взглядывала на мужа. Франц по мере рассказа старика становился мрачнее. Ужасную пытку переносила душа ею. Он беспредельно любил Амалию и свое семейство, готов был всем жертвовать для их счастия. И вдруг перед ним самыми черными красками нарисовалась картина страданий, нужд и лишений любимцев сердца его. Страшно возмутила эта картина его больное воображение. Мысль, что он своими требованиями увеличивал их. бедствия, заставляя отказывать себе во всем для него, ужасала его душу.