От природы все невинны,
Все теснятся в речь гурьбой.
Коротки они иль длинны,
Все, как дети, пред тобой.
Ты пойми, – они не грубы,
Самых дерзких не брани.
Лишь пройдя чрез наши губы,
Иногда язвят они.
Все звучали очень гордо
В час рожденья своего.
Из Тримурти стала морда,
Ну так что же из того?
И со мною то бывало,
Что, сложившись невзначай,
Так пленительно звучала
Кличка: милый негодяй.
«День окутался туманом…»
День окутался туманом
Ржаво-серым и хмельным.
Петербург с его обманом
Весь растаял, словно дым.
Город, выросший в пустыне,
Прихоть дикого Петра,
От которого поныне
Всё не вижу я добра,
Погрузится ли он в воду,
Новым племенем забыт,
Иль желанную свободу
Всем народам возвестит?
День грядущий нам неведом,
День минувший нам постыл,
И живём мы сонным бредом
Дотлевающих могил.
Это тленье, или ропот
Набегающей волны,
Или вновь возникший опыт
Пробудившейся страны,
Что решит твой жребий тёмный,
Или славный, может быть?
Что придётся внукам вспомнить,
Что придётся позабыть?
«Мала ворона…»
Мала ворона,
Да рот широк.
Живёт Матрёна, –
Ну язычок!
Кого подцепит,
Никто не рад.
Словечко влепит,
Все повторят.
Из подворотни
Таскает сор.
Сплетает сплетни,
Разносит вздор.
«Как попала на эстраду…»
Как попала на эстраду
Деревенщина,
В теле чувствует усладу
Эта женщина.
Здесь за ширмою она
Ну румяниться.
На эстраду введена,
Ну жеманиться.
Распевает она песни
Очень сальные,
И от хохота хоть тресни,
Шкеты зальные.
Свищут, грохают, стучат
Всюду валенки…
…Мирно спит мальчонка
В тихой спаленке.
И во сне встречаться сладко
С ангелом-хранителем.
Слабо теплится лампадка
Пред Спасителем…
…Для чего грешит всю ночь
Эта женщина?
Уходи с эстрады прочь,
Деревенщина!
«Два блага в мире есть, добро и зло…»
Два блага в мире есть, добро и зло,
Есть третье, но неведомое людям.
Оно в саду Эдема расцвело.
Хоть вспомним мы его, но позабудем.
Его назвать я не умею сам,
А приблизительно назвать не смею,
И утешаюся лишь тем, что там
Я этим благом снова овладею.
А потому земная жизнь моя
Сложилась, людям вовсе непонятна,
И мудрая Эдемская змея
Таит свои пленительные пятна.
Зелёные глаза сверкнут во мгле,
Раздвоенный язык она покажет,
Прошепчет свой завет немой земле,
И снова в свой глубинный мрак заляжет.
«Тебя я не устану славить…»
Тебя я не устану славить,
Любовь единая моя.
Не знаю я, куда мне править,
Но мчит стремительно ладья.
Незримый Кормчий не обманет.
Его словам моя рука
Повиноваться не устанет,
Хоть цель безмерно далека.
Весь мир окутан знойным бредом,
Но из ущелий бытия
К тебе стремлюсь я верным следом,
Любовь единая моя.
За Альтаиром пламенея,
Уже мне виден твой чертог.
Для вечной встречи Алетея
Сандалии снимает с ног.
В пути безмерном ты устала,
Устала так же, как и я,
Но скоро снимешь покрывало,
Любовь единая моя.
«В унылую мою обитель…»
В унылую мою обитель,
Вокруг которой бродит злость,
Вошёл Эдемский светлый житель,
Мальчишка милый, дивный гость.
Босыми шлёпая ногами
О мой натёртый гладко пол,
Он торопливыми шагами
Ко мне с улыбкой подошёл,
И в кресло тихо сел он, рядом
С моим столом, и посмотрел
В глаза мне прямо долгим взглядом,
Как бы струившим токи стрел.
«О, бедный друг мой, как исхожен
Перед душой твоей порог!
Ты всё ещё неосторожен,
И оградить себя не мог.
Впустил ты злость, тоску, тревогу,
И раздражение, и ложь.
С собою в дальнюю дорогу
Грехов ты много понесёшь». –
«Мой милый мальчик, мой вожатый,
Я вижу глаз твоих лучи,
Но тьма во мне, и, тьмой объятый,
Тебя прошу я: научи.
Скрывать я ничего не смею,
Тебя не смею обмануть.
Скажи мне вновь про Алетею
И укажи к ней верный путь.
Веди меня, вожатый милый,
А здесь всегда меня храни,
Из кельи тёмной и унылой
Гостей незваных изгони».
«Человечек Божий…»
Человечек Божий,
Ни на что не гожий,
Был набит рогожей
И обтянут кожей.
Водку пил,
С пьяной, красной рожей
Он ходил,
Часто суесловью
Или буесловью
Предан был.
Звался по сословью
Мещанин,
А жену Прасковью
Мял, как блин,
Тряс её, как грушу.
Вдруг конец, –
Отдал Богу душу
Молодец;
И жена завыла:
«Очень мой Данила
Был хорош,
И теперь другого,
Славного такого,
Как ты хошь,
Муженька лихого.
Парня удалого
Не найдёшь!»