Одоевский (отворачивается, говорит глухо) Вечное тебе спасибо, Миша.
Лермонтов. Ну, полно, полно. Прощай, милый.
Одоевский. Не обращай внимания. Попросту я совсем отвык от сердечности.
Одоевский обнимает Лермонтова. Лермонтов выбегает.
Чиновник. Ну как же, господин Одоевский?
Одоевский (не замечает его, смотрит глазами, полными слез, на далекие горы). Бог мой, зачем нам дана такая сердечная боль?
Чиновник. Я дожидаюсь ответа, господин Одоевский.
Занавес
Белая ночь в Петербурге. Узкая набережная Мойки. В черной воде отражаются туманные звезды. Тихой зарей горят окна спящих домов.
Издалека доносятся веселые голоса и женский смех. На набережную вбегают Лермонтов и Мусина-Пушкина. Они держатся за руки. Мусина-Пушкина запыхалась и раскраснелась. Одной рукой она подобрала черное шелковое платье. Мусина-Пушкина в изнеможении прислоняется к резной решетке набережной. Лермонтов снимает фуражку и поправляет волосы.
Мусина-Пушкина. Бог мой, Лермонтов, вы или мальчишка, или безумец! Выйти из экипажей и устроить игру в горелки среди Петербурга! Какое счастье, что уже поздний час и нас никто не видел.
Лермонтов (смеется). Мы обогнали всех.
Мусина-Пушкина. Теперь гореть будет Столыпин. Я видела, как его поймала Воронцова.
Лермонтов. Не знаю. Я не видел ее. Я видел только вас.
Мусина-Пушкина (вспыхнув, смотрит на Лермонтова). Что вы, Лермонтов! Но ничего… ничего… Говорите…
Лермонтов. Вам знакомо, должно быть, это ощущение – полное безмолвие, вот такое же, как нынче, когда не слышно даже пения птиц и в этой тишине восходит огромное летнее солнце. Я испытываю это ощущение каждый раз, когда бываю рядом с вами. Почему это, скажите?
Мусина-Пушкина (медленно и тихо). Не знаю… (Неожиданно легко проводит рукой по волосам и лицу Лермонтова.) Не знаю… Не знаю, милый мой и сумасшедший Лермонтов.
Входит быстро Воронцова-Дашкова. Она хохочет и обмахивается фуражкой Столыпина. За ней идет Столыпин, а следом за ним – Софья Карамзина под руку с князем Вяземским.
Воронцова-Дашкова (хохочет). Жерве бросился, как заяц, на Конюшенный мост и чуть не сбил с ног квартального! (Перестает смеяться, вздыхает с облегчением.) Теперь я верю, Лермонтов, что вы истинный поэт. Затеять горелки среди этой белой ночи – что может быть бесшабашнее? Мы все сделались детьми.
Вяземский. Даже я. Но автору такой поэтической прозы, как «Бэла», прощается все.
Софья Карамзина. Избави бог, если бы мы сшибли с ног какого-нибудь старого генерала.
Столыпин (нарочито гнусавым голосом, причем лицо его дергается злым тиком). «Доношу вашему величеству, что корнет Лермонтов устроил прошлой ночью вместе, со светскими дамами игру в горелки на Мойке. Это верх неприличия и дерзости».
Все смеются.
Вяземский. Бенкендорф! Подлинный Бенкендорф! Ловко вы его изображаете, Столыпин.
Быстро входит Жерве.
Жерве. Ой, дайте отдышаться. Я чуть не угодил в комендантскую. Ну, что же вы стоите? Кто горит?
Воронцова-Дашкова. Нет уж, увольте. Больше я не могу в атласных туфлях бегать по булыжнику.
Мусина-Пушкина. Да уж и поздно. Давайте лучше помолчим напоследок.
Вяземский. Очаровательная идея.
Все умолкают.
Мусина-Пушкина (шепотом спрашивает Лермонтова). Что вы слышите?
Лермонтов (очень тихо). Биение вашего сердца. И плеск воды.
Ветер с легким шумом пробегает по листве деревьев и затихает.
Вяземский. Какая тишина!
Лермонтов. Ночь всегда говорит вполголоса.
Жерве. Это ты очень ловко сказал, Мишель.
Лермонтов (Жерве). Замолчи, колпак!
Все на мгновение умолкают.
Воронцова-Дашкова. Вот сейчас бы забраться в гущу старого сада и окунуть лицо в мокрые листья. Как хорошо!
Жерве. Вы, оказывается, тончайшая поэтесса, княгиня?
Лермонтов. Тебя уже один раз просили, помолчи.
Жерве умолкает. Где-то очень далеко башенные часы бьют три удара.