Воронцов. Признаться, я не понимаю вашего желания вступать в спор с таким полуневеждой и полуглупцом, каким я являюсь в глазах некоторых подчиненных мне лиц.
Пушкин (бледнеет). Так как я не считаю себя подчиненным вашему сиятельству, то и не принимаю эти слова на свой счет.
Воронцов. Вы забываете, что по повелению государя императора вы подчинены мне!
Пушкин. Я подчинен своей совести. И благу своего отечества. (Кланяется Воронцову.) Так же, как, надеюсь, и вы, выше сиятельство. Это высокое назначение. И я только могу преклоняться перед вашей способностью среди трудных государственных дел находить время, чтобы подбирать клочки бумажек, исписанных мною для собственного развлечения.
Воронцов. Оставим это! (Резко поворачивается и подходит к англичанину и Брунову.)
Воронцова стоит побледневшая, теребит веер и смотрит в сторону.
Воронцова (в смятении Раевскому). Да… я забыла… Вы не знаете… завтра… какой завтра будет спектакль?
Раевский собирается ответить, но Пушкин его опережает.
Пушкин (Воронцовой). «Пустое сердце, или Слишком покорная жена», ваше сиятельство. Совершенно новая, пьеса.
Воронцова (вздрагивает, тихо). Какая дерзость! (Поворачивается спиной к Пушкину и, нервно смеясь, начинает говорить с Раевским.)
Вигель (Пушкину). Вот он с вами и расквитался. За ваши злые стишки. Ах, Александр Сергеевич, Александр Сергеевич! Какой бес толкает вас под ребро. И так вы висите на волоске. Совсем себя не жалеете!
Пушкин (показывает Вигелю глазами на Раевского). Это он? Разболтал эпиграмму?
Вигель. Не знаю. Поелику он ваш друг, то очень вероятно. Простите великодушно, но там, где замешана женщина такой живой прелести, как Елизавета Ксаверьевна, дружба теряет силу и верность. Друзья – соперники! Это очень опасно, дорогой Александр Сергеевич. Поверьте моей опытности. (Отходит с Пушкиным к окну.)
К Пушкину и Вигелю подходит Туманский. Пушкин внешне спокоен, но бледен.
Воронцов (Брунову). Я должен буду просить Петербург, чтобы они немедленно избавили меня от этого Пушкина!
Брунов. Безалаберный парень.
Воронцов. Безалаберный! Скажите лучше – наглец! И атеист! Московская полиция перехватила его возмутительное безбожное письмо. Государь рассержен. Безалаберный! В распространении вредных идей он не обнаруживает никакой безалаберности. А наоборот, упорство необычайное. Этот, знаете, из тех малых, что стали бы мылить петлю, если бы нас с вами, упаси бог, начали вешать.
Дребезжит колокольчик, возвещающий конец антракта. Коридор медленно пустеет. Нарышкина и англичанин уходят в ложу. Туда же направляются и Воронцов с Бруновым.
Воронцова (Раевскому). Зачем он написал эту мерзкую эпиграмму? Зачем?! И все, все испортил. И так возмутительно вел себя здесь.
Раевский. Неужели вы до сих пор не знали, что ради острого слова он не пощадит ничего?
Воронцова. Но есть же вещи, которые даже он, с его ветреным умом, должен щадить.
Раевский. Какие?
Воронцова. Вы – его друг. Вам я могу сказать это. Должен он щадить хотя бы… привязанность. Раевский. Может быть.
Воронцова. Скажите ему. Я не могла поступить иначе. Зачем он поставил меня в такое невыносимое положение? Ведь у него же доброе сердце. А я… (Замолкает.)
Второй раз дребезжит колокольчик. Последние зрители торопливо возвращаются в зал.
Раевский. Мне вы можете совершенно довериться.
Воронцова. Вы сами должны понять… Мне очень больно. Я не хочу его терять. И не могу. Кажется, пора.
Раевский. Я останусь с ним?
Воронцова. Как знаете. (Быстро уходит в лооюу.)
Раевский подходит к Пушкину. Вигель и Туманский, переглянувшись, тотчас уходят в зрительный зал. В коридоре остаются только Пушкин, Раевский и старый капельдинер. Снова возникает заглушённая музыка.
Раевский (берет Пушкина под руку). Почему ты не идешь в кресла?
Пушкин (отнимает руку). Я ухожу отсюда. Мне душно. Прощай!
Раевский. Погоди. Мне надо сказать тебе нечто для тебя не совсем безразличное.
Пушкин. Ну что ж… Говори.