Никита вздохнул.
— Да, кабы прежние годы! — с чувством повторили старики.
— С похорон, — продолжал Никита, — зашли на радостях выпить, там и позамешкались… Матвейко угощал: он, постреленок, побольше моего пятаков захватил… Куда боек становится: из рук рвет. А как пьет, так — у! Куда нам, старикам!
— Да, будет прок: молодцеват не по летам! Матвейко, о котором шла речь, подошел к столу, налил
большой стакан вина и разом выпил его.
— Смотри, постреленок! Было бы чем заплатить… У нас складчина…
— Будет, будет! — отвечал Матвей, вынимая из кармана несколько серебряных монет и побрякивая ими.
— Вишь, сколько у него денег!
Глаза мрачного нищего, чинившего армяк, засверкали; он вскочил со стула и воскликнул с досадой:
— Ах, молокосос!.. Сколько набрал! А я вот шестой десяток хожу, да у меня постольку не бывало… А всё проклятый армяк!
И мрачный нищий еще с большею заботливостию принялся нашивать заплатки на свой новый армяк…
Мальчишки обступили его и принялись щипать, приговаривая: «Барин добрый! на бедность».
Старик, выведенный из терпения, схватил одного из них и швырнул к двери так, что тот заревел благим матом…
Все, за исключением пяти или шести человек, громко захохотали.
— Ай да «новый армяк»! Славно, славно! — закричал старик с рыжими усами…
— И всем то же будет! — грозно сказал «новый армяк», принимаясь опять за свою работу…
Мальчишки с ропотом отхлынули прочь и только уж вполголоса продолжали смеяться на его счет. В правом углу было еще шумнее.
— В середу ходила с ним ты, — кричала старуха, обращаясь к своей противнице, — в четверг ты же… Стало быть, теперь мне.
— Не ты ли, — возразила женщина в полном цвете бальзаковской молодости, — на прошлой неделе таскала его четыре дни сряду… забыла! На старости память отшибло…
— Я его носила, я и кормила его… Не бывать по-твоему. Завтра и послезавтра — я хожу с ним, да, вот с ним-таки, что хочешь толкуй… Не видать тебе его как ушей своих!
— Хорошо же… Нянчи же его, корми его… мне больше его не надо, слышишь, не надо… Возьми его.
И пожилая женщина с силой толкнула ногой плачущего ребенка к старухе; ребенок завопил еще громче…
— Ах ты, воровка окаянная… бога в тебе нет!
— Воровка? Сама ты воровка… Я знаю, я видела… Ты украла самовар намедни…
— Кто видел, кто сказал?.. Вот ты украла салоп… все знают… пинками с лестницы провожали тебя…
— Врешь, врешь… тебя — не меня…
— Меня? Типун тебе на язык… Двадцать лет хожу по миру, да никогда не случалось такого сраму.
— Сплошь да рядом… полно хвалиться…
— Ах бессовестная, ах ты негодная… что ты вздумала!
— Не вздумала, а правда…
— Правда… так вот же тебе…
И старуха бросилась с кулаками на свою соперницу…
— Полно, полно, жена! — закричал нищий, которого называли «старым мешком». — Нехорошо; ну за что вы друг другу рожи расцарапаете? Так, ни за копейку…
И он силился разнять их; мальчишки хохотали, крича: «Браво, браво!»; старики, прихлебывая вино, делали остроумные замечания и улыбались… Только «новый армяк» был важен по-прежнему…
Вдруг с полатей раздался болезненный, тихий стон, невыразимо тягостный, стон души, расстающейся с телом,
Минута смерти имеет для всякого в себе что-то ужасное, равно поражающее души грубые и изящные. Предсмертный стон больного произвел электрическое действие на присутствующих; все вздрогнули, все как-то невольно оробели и с минуту остались неподвижными в том положении, в каком застиг их невольный страх.
— Он умирает! — воскликнуло несколько голосов после долгого молчания.
— Надо быть, так, — подхватили остальные.
— Видно, так богу угодно!
— Умер, не дохнет! — закричал Матвейко, который, взобравшись на полати, успел уже осмотреть покойника и даже пошарить в его карманах…
— Напрасно беспокоишься, дитятко мое, — сказал Никита, знавший расторопность своего товарища, которого, прося милостыню, называл обыкновенно своим сыном, единственною своею подпорою, — ничего нет: покойник в последнее время ел мой хлеб!
— Толкуйте тут, а я знаю свое! — прошептал про себя Матвей и начал распарывать зубами и пальцами воротник ветхого армяка, которым был накрыт покойник.
— Как бы не так, — говорил между тем старик с рыжими усами, — ел твой хлеб… Вот что сказал! Я на всех сошлюсь, что я покупал на свои деньги хлеб для больного, и он мне должен…
— И мне…
— И мне…
— И мне…
Кредиторов набралось довольно много. Все они шумно принялись доказывать свои права на ветхое наследство покойника, назначая за свои услуги всякий себе, что кому более нравилось. Клим, который с каким-то бесчувственным равнодушием смотрел до сей поры на всё, вокруг него происходившее, теперь вздрогнул невольно: ему пришел на мысль разговор его хозяйки с ее компаньонками!
— Я правду говорю, — сказал Никита, — покойник точно ел мой хлеб, но мне ничего не надо за то. Берите всяк себе, что любо… Только надо ведь похоронить на что-нибудь…
— Да, похоронить… в самом деле! — воскликнули спорщики, пораженные нечаянным ужасом. — Кто же возьмется похоронить?..
— По, мне, тот, кто возьмет его вещи.
— Да все-то они четвертака не стоят, а он мне должен полтинник… да тут еще и хорони, спасибо! Мне лучше вещей не надо. Я не берусь.
— И я.
— И я.
Все отказались.
— Хуже будет, как дойдет опять до надзирателя, — сказал Никита, — дороже станет! По-моему, что осталось после покойника — продать, а чего не хватит — сложиться, чем наживать хлопоты.
Все с ним согласились. Между тем Матвей распорол воротник; радостным огнем засверкали глаза оборванного корыстолюбца. Он нашел там две золотые монеты, которые были крепко завернуты в несколько тряпичек. Поспешно спрятал он их в сапог.
— Кто же купит, — продолжал Никита, — одежду покойника лишнюю: полушубок, рубашонки, сумку… Армяков у него два было, оба худехоньки, в один его оденем, другой кому надо — купи!
— А где он, покажите-ка, — произнес с некоторою живостью мрачный нищий, всё еще продолжавший свою работу.
Матвей кинул требуемый армяк на голову покупщику, слез с полатей, сел на лесенке и запел песню…
Мрачный нищий с каким-то особенным удовольствием принялся рассматривать несметное количество дыр и разноцветных заплат армяка и после долгого осмотра сказал с важностию:
— Я дам пятиалтынный; авось, в нем мне посчастливит.
— Что ты, Касьян, как можно: чай, больше стоит, — сказал Никита. Он взял в руки армяк и начал с вниманием его рассматривать. Восклицание изумления вылетело из уст его, когда он увидел распоротый воротник и посредине стеганой ветошки его кружок в грош величиною, как бы чем продавленный. Многие подскочили к нему и начали рассматривать воротник. Знакомые по опыту с подобным родом сохранения денег, нищие тотчас поняли причину таинственного круга.
— Матвейко! — грозно закричал Никита.
— Матвейко! — повторили его товарищи и бросились к похитителю.
Матвейко захохотал и выбежал вон.
— Держи! держи! — закричали нищие и кинулись за ним, но через минуту воротились, унылые, взволнованные…
— Улизнул! — сказал один.
— Ловок, бестия! Через забор махнул! — подхватил другой.
Отчаяние овладело обманутыми нищими; долго еще они проклинали похитителя и горевали о потерянных деньгах; наконец вино мало-помалу возвратило им веселость; совещание насчет похорон было кончено; армяк остался эа мрачным нищим, который тут же с торжеством надел его на себя и был чрезвычайно доволен. Он присоединился к толпе пирующих; попойка сделалась шумна чрезвычайно… Послышался стук в вороты, и чрез минуту явилось новое лицо: пожилой мужчина с небритой бородой, в фризовой шинели, называвший себя дворянином, штаб-ротмистром в отставке и просивший милостыни по «документу», который начинался так: «Благороднейшие господа! Милостивейшие благодетели! Воззрите и пр.».