– Ладно. К тетке ступай… яблоко тебе даст.
Александр Иванов стрелой подлетает к галерее, прижимает руку к боковому карману, где у него карандашик и желтый складной аршин, и объясняет все.
– Цы-ган! – кричит рыжий уже в воротах, но Гришка захлопнул калитку и задвинул засов.
Рыжий пытается прорваться, но уже поздно.
– Гришка! – гремит дядя Захар. – Дай ему, подлецу!..
У нас захватывает дух. Мы впиваемся в стекла, высовываем головы из фортки. Мы видим, как Гришка бьет кирпичника по шее, а тот закрывает руками лицо и хрипит:
– Будя, будя…
– Клади ему, сукиному сыну, полную!., сыпь!!. – кричит дядя Захар.
– За што бьешь?.. – пробуют вступиться кирпичники.
– Молчать!.. Не давать расчета!..
– Да мы ничего… Зря его потому…
Они боятся, что их «выкинут за ворота». А сегодня надо ехать домой.
– Кто недоволен? – гремит с галереи. – Ты недоволен?..
– За-чем?.. я ничего… я рази што..?
Гришка уже выпихнул Сидора на улицу, где будочник живо отстранил его.
– Ты недоволен?..
– Да вить… Уж не обижай, Захар Егорыч… по гривне-то накинь…
– Рассчитывай чертей!.. А кому не так – в шею!..
– Воля ваша… обижай народ-то… – говорит кто-то в сторону. – Грабь…
Голова дяди скрывается. Тяжелые шаги отдаются по лестнице, и вот уже он на дворе, – громадный, черный и страшный. Глаза его еще глубже ушли под лоб.
– Что? – гремит он. – Граблю??.
Еще один момент, и будет… будет то, что было в прошлом году, когда одного кирпичника обмывали под колодцем. И толпа, и он – меряют друг друга глазами.
– Уж рассчитали бы уж, Господи… Рассчитайте, ну как по-вашему уж будет… – слышатся вздохи.
Мы на стороне кирпичников и ругаем дядю. Новое словечко Александра Иванова произносится часто.
Дядя властно окидывает толпу и уходит. Александр Иванов продолжает выкликать, кирпичники снова гудят.
– Леня! Леня идет.
В воротах показывается стройная фигура реалиста Лени, с сумкой за плечами. Он старше нас лет на семь и уже в четвертом классе. Он останавливается у конторки, смотрит на кирпичников и слушает, как те бранят полушепотом «цыгана». Он, конечно, все понимает: его лицо бледнеет, и дрожит верхняя губа, как всегда, когда он сердится.
На кого же он сердится? конечно, на этих кирпичников?
Он проходит черным крыльцом, еще раз останавливается и слушает. Зачем он подслушивает? Наконец, он подымается на галерею при звонком лае «мушек» и «жуликов», беленьких собачек, которых я так боюсь.
– Ишь, щенок-то… такой же черт будет… – слышим мы разговор под окном.
– Его рази?..
– Его… Такой же цыган.
В окне, напротив, отворяется форточка: это Леня высунул голову.
– Александр Иванов!.. Александр Иванов!..
– Тебя, Лександра Иванов, – передают кирпичники. Конторщик уже под окном.
– Я сказал папаше… Папаша велел прибавить по гривеннику…
Форточка захлопнулась. Я хочу крикнуть в форточку, окликнуть Леню. Я рад, сам не знаю – чему, прыгаю на одной ноге, кувыркаюсь по ковру и кричу:
– Лахудра!., лахудра!., лахудра!.. Мы все поем это слово.
– Ты думаешь, – это кто сделал? – спрашивает брат.
– Ну, конечно, Леня…
– Верно. Помнишь, плакал он?..
– Это когда Цыган расквасил кирпичника?..
– А кто по-твоему лучше: Леня или дядя Захар?
– Конечно, Леня.
– Верно.
Форточка бьется под ветром, струя холодного воздуха бегает в комнате, и в ней чувствуется неуловимый запах зимы. Она идет… она скоро придет… Я увижу белый двор, голову Бушуя, высматривающую из конуры на шайку, и ворон, обирающих нашу шершавую растрепу.
Я увижу ледяные елочки на окнах и дрожащее в них холодное пламя подымающегося из-за конюшни зимнего солнца.
Четыре часа дня. Майское солнце заливает двор.
Каретный сарай раскрыт, и из его темной глубины, где пахнет дегтем и кожей, несутся глухие удары но настилу. Мы выбегаем в верхние сени и наблюдаем из окна. Спуститься вниз жутко: запрягают на пробу новую, еще дикую лошадь.
Старичок барышник-цыган с другим волосатым цыганом привели ее сегодня к постоянному покупателю и любителю зверских лошадей – «чертей» и «огневых», – дяде Захару. Он любит покупать и менять этих зверей с кровяными глазами. Он любит их объезжать, править и покорять. За это удальство мы многое прощаем ему и забываем кирпичников. Мы проникаемся уважением к его отваге. И не мы одни: весь наш двор, даже ближайшие дворы, лавочники и старичок-будочник, на этот случай забирающийся в сарай.
Перед сараем толпа: бараночники с засученными рукавами, балагур лавочник Трифоныч с красным носом и в загнутом на угол фартуке, и мрачный кузнец с завернутыми в тряпку подпилком и молоточком, и зашедший с улицы мороженщик. Даже старичок из богадельни, покупающий у бабки Василисы молоко, забрался для безопасности на крылечко и заглядывает в сарай. Все ждут: в прошлом году лошадь вынесла дядю Захара из ворот, перемахнула через мостовую на тротуар и врезалась оглоблями в окно. Может быть, и сегодня что-нибудь будет.
Лошадь бьет ногами, и старичок на крылечке тревожно поглядывает, но не уходит.
Мы видим, как по сараю мечется кучер Архип, и дворник Гришка как-то боком вертится под дергающейся черной головой. Они шипят, протягивают ладони и закладывают таинственно, ни на секунду не отводя беспокойных глаз от танцующих ног. Мы знаем, что Гришка страшный трус, и для него это мука. После такой запряжки он, обыкновенно, идет в лавочку к Трифонычу, в дальнюю комнатку, и выходит оттуда покашливая и с покрасневшим лицом, а Трифоныч подвигает к нему на прилавке маленькие мятные прянички. Мы только смутно догадываемся, что это делается в большой тайне.
– Готово? – зычно несется с галереи.
Толпа оглядывается. Из сарая выглядывает встревоженное лицо Гришки.
– Шлею оборвал-с!.. сей минут-с… – Тоже не с бабой возиться… – бормочет он под нос.
– С ба-абой… – слышится из толпы. – Другая и без копыта ляганет…
– Тпрру-у!.. тпррр, черт!..
Толпа откидывается. Старичок-будочник бежит из сарая и шашкой осаживает зевак.
– Пускай… отходи… отходи…
Из сарая выпрыгивает, подкидывая легкие дрожки, «зверь», задирая голову так, что дуга касается спины, и, кажется, еще один взмах – и дрожки взлетят на воздух.
– Ух ты… лёв!.. И растрепет он ево!..
Барышники висят на оглоблях, а Архип прыгает под головой и шипит.
Мы видим, как дрожь пробегает по могучему, пламенному корпусу «черта», клочья пены летят на Архипа, а Гришка сидит на дрожках, придерживая вожжи.
– Убьет… ты! – кричит он на кого-то.
– Ворота! ворот! отворяй!..
В окне показывается дядя Захар и смотрит. Его глаз дергается. Он любуется своим «чертом», которого он должен покорить и обломать.
– Сам… – бежит шепот.
Дядя Захар на дворе. Он в высоких сапогах и перчатках. На его лице жесткая усмешка, точно он хочет кого-то ударить.
– Прочь! – кричит он на зрителей, но никто не двигается: все знают, что окрика больше не будет и что «сам» любит, чтобы на него смотрели.
Он решительно идет к морде «черта», берет за уздцы и дергает с силой к земле. Мигом отскакивают барышники и Архип. Теперь дядя Захар и «черт» остаются один на один. Дядя оправляет холку и дует зачем-то в воспаленные ноздри.
Толпа в восторге.
– Захар Егорыч!.. Архипа-то бы взял… – просит тетя Лиза с галереи.
Она всегда тревожится, но она боится дядю, и потому в ее голосе слышится и покорность, и страх.
– Разобьет еще…
– Не ва-ше де-ло!.. ступайте к се-бе!.. – отчеканивает дядя злым голосом и берет вожжи.
«Черта» снова держат барышники, не позволяя закинуться в сторону, направляя голову на ворота.
Дядя Захар упирается ногами в устои дрожек, засматривает под передок, наворачивает вожжи, убирает голову в плечи. Старичок с крынкой, оглядываясь, бежит к воротам.