Жорж. Где же он теперь?
Василий. В чужих краях-с.
Жорж. Ну так что же нам! Бог с ним!
Василий. Опять сестрица двоюродная, за барином замужем, которые откупами занимались, так, боже мой, брови у них… Кажется, изойди весь белый свет… Да нет, невозможно…
Пьер. Ну, довольно, будет с нас.
Василий. Больше ничего не прикажете.
Пьер. Ничего. Ступай!
Василий уходит, Лотохин и Сосипатра входят.
Явление второеПьер, Жорж, Сосипатра и Лотохин.
Сосипатра. Вы извините, что для первого знакомства брат приглашает вас обедать не домой, а в трактир.
Лотохин. Ничего-с. Я сам бездомовник, человек кочующий; зимой по клубам, а летом по родным кочую.
Сосипатра. У вас много родни?
Лотохин. Очень много-с, и, к несчастию, все родственницы: племянницы, внучки, сестры двоюродные, троюродные, девицы да вдовы-с. Невест много. Опека большая.
Сосипатра. Какое же это несчастие? Разве бедные? Помогать надо?
Лотохин. Нет-с, богатые, есть даже очень богатые.
Сосипатра. Чего ж лучше.
Лотохин. Красота мужская нашему семейству очень дорого обходится.
Сосипатра. Я вас не понимаю.
Лотохин. Если изволите, я вам объясню.
Сосипатра. Сделайте одолжение.
Лотохин. Только, сударыня, я заранее прошу вашего извинения: может быть, придется сказать что-нибудь такое…
Сосипатра. Пожалуйста, не церемоньтесь! Напускную скромность я не считаю за добродетель и излишней стыдливостью не отличаюсь, особенно в мужском обществе. Да вот у меня платок. (Показывает носовой платок.) Коли что такое, так я закроюсь; а все-таки послушаю, я очень любопытна.
Лотохин. Да нет-с, сказать что-нибудь неприличное я себе не позволю; а может быть, вам покажется, что я не очень лестно отзываюсь о женском поле.
Сосипатра. Только-то? Так не бойтесь; я сама не очень высокого мнения о нашем поле. (Пьеру и Жоржу.) Вы, шалопаи, чему смеетесь? Говорят люди солидные…
Лотохин. Умудренные опытом.
Сосипатра. Так вы должны слушать с почтением; это вам вперед пригодится, потому что вы еще молокососы. А то лучше убирайтесь.
Пьер. Нет, уж позвольте!
Жорж. Это очень интересно.
Сосипатра. Ну, так ведите себя скромно и сидите, как умные дети сидят.
Лотохин. Так вот, изволите видеть, много у меня родственниц. Рассеяны они по разным местам Российской империи, большинство, конечно, в столицах. Объезжаю я их часто, я человек сердобольный, к родне чувствительный… Приедешь к одной, например, навестить, о здоровье узнать, о делах; а она прямо начинает, как вы думаете, с чего?
Сосипатра. Об шляпках, конечно, о платьях, вообще о тряпках.
Лотохин. Никак нет-с. Она начинает: «Ах, он меня любит!» Кто этот, «он» — я почти никогда не спрашиваю: потому что ответ один, стереотипный-с: «Мой жених, он хорош, умен, образован!»
Сосипатра. Да, правда ваша. А потом окажется, что он так же умен и образован, как вот эти милые особы.
Пьер. Вы нас в пример глупости выставляете? Merci!
Сосипатра. У женщин, коли мужчина хорош да ей нравится, так он уж и умен, и образован; это я по себе знаю. И вы, господа, дождетесь, что вас будут считать умными.
Жорж. Так обижаться не прикажете?
Сосипатра. Еще бы! Не ломайтесь, пожалуйста.
Жорж (со вздохом). Что же делать, Пьер! Перенесем.
Пьер (со вздохом). Перенесем, Жорж.
Лотохин. Так вот-с: «Ах! он меня любит!» Ну что же тут делать? Остается только радоваться. Любит, так и пускай любит. Хотя, конечно, пожилому человеку не очень интересно любоваться на эти восторги. Он тебя любит, ну и знала бы про себя. Ведь это ее дело, так сказать, келейное и общественного интереса никакого не представляет, зачем же знакомым-то свои восторги навязывать. Другая ведь уж далеко не малолетняя, уж давно полной и довольно веской зрелости — так пудов от шести с половиною весу, — а все прыгает да ахает: «Ах, он меня любит!», «Ах, он меня любит!» Так, знаете ли, неловко как-то становится.
Сосипатра. Да, это скверно, я терпеть не могу; мне просто стыдно становится. Я очень понимаю, что вам должно быть скучно слушать эти их излияния, но ведь от этого легко избавиться. Махнуть рукой и уехать. Рад, мол, твоей радости, и бог с тобой, матушка! Блаженствуй!
Лотохин. Нельзя-с. Уж я вам докладывал, что я человек сердобольный; уж тут смотри в оба; а прозеваешь — беда! Вот извольте послушать. Заедешь к этой же родственнице этак через месяц или через два; уж совсем другой тон в доме, переход из мажора в минор. Одеколоны, спирты, у самой истерики, глазки опухли, носик покраснел, и разговор уж другой: «Ах, он меня разлюбил».
Пьер и Жорж смеются.
Сосипатра. Чему вы смеетесь? Бесчувственные!