Тараканов. Капель!..
Квашнева. Нил, водки! Господа, садитесь… Вадим Вадимыч, садитесь… Просила я вас приехать для того, чтобы рассудить меня с племянником моим, Клавдием Петровичем. Записки мои прочли, с делом ознакомились, жених перед вами, что думаете, говорите…
Носакин. Я скажу… Клавдий мне растолковал. Я вот как рассуждаю: Софьюшка — Марьи Уваровны дочь, девица отменная, и я бы за счастье почел быть ее свекором… Ведь Фока мой — поглядите на него — учиться нипочем не хочет, только дерется со всеми да грубит, силы у него неестественно много. В Симбирске, например, повыдергал на бульваре все скамейки с корнем.
Квашнева. Ты на другое сбился, Алексей Алексеевич, о Фоке не горюй, за него всякая дура пойдет…
Носакин. То-то, что не всякая, страшен очень… Как ухватит предмет тяжелый, – так душа у меня вон со страху.
Фока. Не срамите, папаша, я уйду.
Носакин. Фока, сиди, пожалуйста; я вот к чему — думает и думает Фока мой о Софьюшке; сегодня, как узнал про ее обручение — ухватил угол на крыльце, да так все и своротил на сторону. Поэтому я рассудил — Клавдий, если отказывается, имеет резон, принимая в расчет наше с Фокой счастье. Бобылями ведь живем.
Клавдий. Конечно… Не понимаю, чем я лучше Фоки? Если он так чувствительно любит, я не хочу мешать его счастью.
Квашнева. Фоку боюсь и дочь за него не отдам… Разговор кончен.
Тараканов. Резонно!
Кобелев. Действительно, Алексей Алексеевич, ты немного не на ту тему. Я только что высказал Вадиму Вадимычу мое мнение. Так. Женщина, господа, должна быть равноправна — это труизм.[7] Всеобщий конституционный строй, небывалый подъем техники, движение суфражисток…
Квашнева. Понес!
Кобелев. И цетера, и цетера…[8] все в сумме ведет к тому, чтобы женщина высоко подняла знамя своих прав.
Тараканов. Ты тово…
Носакин. Говорит, как… на прошлом собрании плакали…
Кобелев. Итак — мы имеем случай: девушка без средств, без имени, без положения, смело бросается в волны жизни. Кроме обычных препятствий, для нее возникает еще новое одно — это мужчины… Мужчина, который не верит, который подмигивает… который готов на всякий скверный анекдот…
Квашнева. Батюшки, она и его околпачила… Да ты знаешь ли, что она страхует-то?
Кобелев. Подождите, господа! Женщина — страховой агент, это сильно… При этом привлекательная, умна, молода… И вот, скучающий помещик, который не умеет сам себе изжарить яичницу, – он, встретив молодую, кипучую энергию, понятно и законно увлекается: она — откровение…
Тараканов. Не таранти…
Квашнева (Носакину на Кобелева). Как начнет говорить, так и потопит…
Носакин. Соловей…
Кобелев. С другой стороны, Марья Уваровна, вы простите меня, эта часть речи немного щекотлива…
Квашнева. Уж ври до конца.
Кобелев. Помня ваш дружеский совет о моей жене, позволяю себе быть откровенным. Господа, Сонечка еще дитя, но женщина…
Квашнева. Как женщина? Кто тебе сказал?
Кобелев. А, боже мой, я говорю о поле… И мы, господа, не знаем ее симпатий. Мы помним только, что этот брак желателен Марье Уваровне…
Квашнева. Ошельмовал! Зачем же я тебя позвала тогда?
Кобелев. Я не могу говорить, когда обостряются личные интересы… Мое резюме[9] — спросите их, они вернее сами себя рассудят. (Сел.)
Тараканов. Ты знаешь тово… неблагонадежный…
Носакин. Ни к чему свел, вот всегда так…
Клавдий. Теперь можно мне?
Квашнева. Не позволяй, Вадим Вадимыч, я теперь должна обелиться.
Тараканов. Сама позвала, не пеняй… Клавдий, скажи, да покороче…
Кобелев (Носакину). Я всегда за молодежь.
Носакин. Эх, молодежь. (На Фоку.) Вот она, молодежь, стоит — орясина!
Фока. Папаша!
Клавдий. У меня никогда не было секретов, но я молчал оттого, что жил до сегодняшнего дня как во сне. Сегодня совершилось необыкновенное — я проснулся…
Тараканов. Это я, брат, каждый день делаю.
Клавдий. Я полюбил женщину. Она отказалась от моей любви… Что будет — не знаю.
Тараканов. Отказалась — и слава богу. Значит, дело просто.
Клавдий. Это ничего не значит. Жить, как раньше, я не могу, я полюбил…