Картина девятая
Палата нового дворца в Александровской слободе. В замерзших окнах — сумрак раннего рассвета. Басманов, поднимая фонарь, вглядывается в лица сидящих на лавке — дьяка В и с к о в а т о г о, дьяка Новосильцева, Юргена Ференсбаха — молодого человека, ливонца, и князя Воротынского.
Басманов. Висковатый — здесь. Новосильцев — здесь. Юрко Ференсбах.
Тот вскакивает.
Сиди, сиди смирно. Списки принес?
Ференсбах. Так, так, – списки рыцарей я принес…
Воротынский (заслоняясь рукой). А ты не слепи фонарем в глаза-то, шалун.
Басманов. Мне же отвечать, Михайло Иванович, – государь накрепко приказал прийти всем пораньше.
Новосильцев. Когда он спит только?
Басманов. А почитай, совсем не спит.
Входит М а л ю т а.
Малюта. Здорово. (Садится.)
Басманов. По-здоровому тебе, Малюта.
Малюта (Басманову). Ефросинья Ивановна опять к царице пошла?
Басманов. Не одна, с внучкой. Царица пожелала осмотреть княжну.
Малюта. Подлинно ли царица пожелала видеть Ефросиньину внучку?
Басманов. Княжну нынче будут принцу Магнусу показывать, не знаешь, что ли…
Входит Грязной прямо с мороза, трет уши, топает ногами.
Грязной. Ох, братцы! Опричнина — потрудней монашеского жития. Полсуток с седла не слезал.
Басманов. Ты, невежа, на конюшню пришел ногами стучать?
Грязной. Да ведь мороз жа. До костей пробрало и в брюхе со вчерашнего дня петухи поют.
Малюта. А ты привык воевать вокруг ендовы с медом, опричник.
Грязной. Не цепляйся ко мне, Скуратов. Взгляни лучше, каких я коней отобрал двенадцать тысяч голов. Один иноходец, сивый, с черным хвостом, – ну, колыбель.
Малюта (с усмешкой). Колыбель.
Басманов (мигнув ему). Василий, сегодня возвеселимся.
Грязной. Что ты говоришь! Эх, вот бы… Давно что-то не веселились.
Басманов. Приказан большой стол.
Грязной. По какому случаю?
Басманов. Обручать будем принца Магнуса с княжной Старицкой.
Грязной. Ох, я и напьюсь до удивления… Басманов. Да государь-то что-то суров.
Входит Иван со свечой. Взглядывает в окна, гасит свечу и садится на стул у стены — напротив лавки, с которой вскакивают сидящие на ней. К нему подходит Басманов.
Иван. Собаки выли всю ночь.
Басманов. Это замечалось, государь.
Иван. С чего собаки выли?
Басманов. Зверя чуют, государь. Мороз очень крепок, зверь из лесов вышел.
Иван. Зверя чуют. Зачем Ефросинья ночевала во дворце?
Басманов. Ты сам приказал княжне Старицкой с бабушкой быть наверху.
Иван. А тебе б стать против меня да спросить смело, если чего не понял… Думать ленивы стали…
Басманов. Да где же Ефросинье с княжной ночевать? Все подклети у нас забиты опричниками. Да она нынче тише воды, ниже травы.
Иван. Так, так, вы все правы, один я крив. Давеча кричали громко у ворот и с фонарями бегали, – что случилось?
Басманов. Умора, государь, – из Москвы бояре пожаловали целым обозом, да заблудились в лесу-то. Я их от ворот повернул в слободу — стать на мужицких дворах. Здесь, говорю, не Москва, здесь — опричнина. Так-то обиделись.
Иван. Обедать их позови, а посадить за нижний стол.
Басманов. Воля твоя, – только крику будет много, государь…
Иван. Дьяки…
Бисковатый и Новосильцев поспешно подходят к нему, кланяются. Иван достает из кармана два свитка.
Два послания написал ночью, – императору Священной Римской империи[200] и аглицкому королю.[201] (Висковатому, передавая грамоту.) Тебе ехать в Вену… (Новосильцеву.) Тебе — в Лондон… Пустые слова стали говорить про меня при королевских дворах. Я, вишь, головой занемог… Царство свое разоряю потехи ради… Сажусь пировать — за столом у меня девки срамные песни кричат, а я, распаляясь похотью, им груди ножом порю, кровь пью… Князья и бояре, восстав единодушно, меня за то из Москвы прогнали, как пса бешеного… Укрылся я здесь, в Александровской слободе, с опричниками, сиречь — ворами, скоморохами, разбойниками… Вот и поднялись на меня три короля совершить божеское правосудие. Воеводы мои вместе с Андрюшкою Курбским разбежались, и войска у меня более нет, по лесам хоронится… Ах, ах, как такого царя земля терпит…
200