Лицо Виктора Ивановича, казалось, было спокойно.
Но Рябкин недаром же семь лет жил вестовым у Загарина и знал его самообладание. И он сразу решил, что барин «в расстройке».
Еще бы!
Он видел, что Виктор Иванович, обыкновенно добродушный, простой и веселый, особенно дома, вернулся из Петербурга таким серьезным и озабоченным, каким бывал только на мостике своего судна во время шторма или когда дома было неблагополучно.
Он обратил внимание и на то, что Загарин не летел, как всегда, в комнаты, а, напротив, словно бы нарочно замедлял шаги, поднимаясь по небольшой лестнице и проходя по галерее.
Но главное, что смутило и испугало вестового: в серых лучистых глазах Виктора Ивановича было что-то тоскливое.
И молодой матрос, всегда жизнерадостный и в последнее время совсем счастливый до глупости молодожен, — внезапно омрачился.
— Что, Рябкин? Не ожидал? — участливо спросил Загарин.
— Вышла, значит, «лезорюция», вашескобродие? — подавленным голосом промолвил Рябкин.
— То-то вышла.
И Виктор Иванович подавил вздох.
— В дальнюю, вашескобродие?
— Да. На три года.
— Ведь мы весь прошлый год были в Средиземном, а раньше три года в дальней были, вашескобродие!
— Так что же?
— Можно бы обсказать вышнему начальству, вашескобродие. Так, мол, и так…
— Ты дурак, Рябкин! — ласково промолвил Виктор Иванович.
И почему-то остановился, понюхал распустившуюся розу среди множества цветов, которыми была уставлена галерея, и вошел в прихожую.
В светлой прихожей слегка пахло смолой от большого пенькового мата. Все, начиная от вешалки и кончая лампой, сияло чистотой. Все словно бы предупреждало о безукоризненном порядке, ласковой домовитости и мире во всей небольшой квартире.
В полурастворенную дверь была видна залитая солнцем часть гостиной, сочные листья пальм, зеркало, японские вазы, ковер, мягкие кресла… И так светло… Так уютно… Так мила вся эта скромная обстановка!
И Виктор Иванович еще больнее и острее почувствовал, как «дорог ему берег»…
«А между тем его отрывают от всего, что так дорого и близко ему… Есть холостые отличные капитаны… Есть женатые, с восторгом уходящие в Тихий океан… Есть карьеристы… За что?» — снова подумал Загарин и почти строго сказал, когда Рябкин снимал с него пальто:
— Завтра перебираться на «Воин»!
— Есть, вашескобродие.
И тоскливо прибавил:
— Когда уходим?
— Да что ты пристаешь, Рябкин! — с внезапной резкостью проговорил Виктор Иванович.
— Виноват, вашескобродие… Насчет запаса полагал… По той причине и обеспокоил! — промолвил вестовой.
Виктор Иванович направился было в гостиную, но вдруг обернулся к Рябкину.
Ласково взглядывая на сконфуженного и грустно притихшего любимца-вестового, Загарин с обычной своей мягкой сдержанностью промолвил:
— Через неделю снимаемся… А о запасах для меня пока не хлопочи… У прежнего капитана, верно, все запасено… Купим у него…
И еще мягче прибавил:
— Всю эту неделю, с вечера будешь съезжать сюда… домой и оставаться до утра…
— Как же будете одни без меня на «конверте»? — озабоченно промолвил Рябкин.
— Не беспокойся. Вечерами и я домой. А к флагу вместе на корвет.
Рябкин благодарно взглянул на капитана и спросил:
— Фрыштык* подавать, вашескобродие? Ариша постаралась.
— Спасибо. Не надо. А ты, Рябкин, не раскисай перед Аришей… Больше расстроишь свою жену… Постарайся для нее… Будь молодцом.
— Есть, вашескобродие! Известно — бабье сословье… Ревет! — проговорил, стараясь бодриться и показать себя молодцом, Рябкин.
Но голос его вздрагивал и пригожее его лицо подергивалось, точно Рябкин готов был зареветь.
В эту минуту, топая ножонками, в прихожую вбежал маленький мальчик лет трех, худенький, бледнолицый, с золотистыми кудрявыми волосами и прелестными, необыкновенно большими, темными глазами.
Это был тот «Виктор Викторович», о котором спрашивал отец вестового.
В первое мгновение мальчик остановился с разбега и загоревшимися глазами любовался мундиром, густыми золотыми эполетами и орденами на шее и на груди отца, и затем бросился к нему, властно поднимая ручонки и вытягивая губы, чтобы его подняли и поцеловали.
Виктор Иванович поднял, как перышко, ребенка и с какой-то особенной порывистой горячностью целовал его и с мучительной тоской взглядывал на это милое личико с большими, широко открытыми, не по-детски умными, проникновенными глазами.
Он понес своего ненаглядного «Виктора Викторовича» в гостиную, и мальчик, перебирая ордена, говорил:
— Ты не уедешь от нас, папа? Тебе позволили остаться с нами?
— Нет, милый… не позволили…
— Так возьми Вику с собой…
— А как же мама останется без Вики?
— И мамочку возьми… И Рябкина… И няню… И Аришу… И Шарика… И чижика… Всех… Всех возьми!..
Вместо ответа моряк крепко прижал к себе мальчика и, спуская его на пол, вынул из кармана игрушку.
Он завел мышку, и она побежала по полу, делая маленькие круги.
— О… папа… смотри!..
Мальчик в восторге присел на корточки.
Отец умиленно взглянул на Вику и, стараясь скрыть тоску, направился в комнату жены.
Но из дверей уже торопливо вышла, слегка переваливаясь, высокая матовой белизны брюнетка лет двадцати пяти, в мягком теплом капоте, прикрывающем заметную полноту ее талии.
Это была необыкновенно милая женщина, при виде которой точно светлело на душе за хорошего человека. Даже самый легкомысленный человек с невольным почтением глядел на эту скромную, слегка застенчивую красавицу, казалось, и не понимающую прелести красоты ее одухотворенного изящного лица, доверчивого и ласкового, и больших ясных правдивых глаз, опушенных длинными ресницами.
Сразу чувствовалось, что за такой женщиной нельзя было ухаживать. Ее только можно было полюбить безнадежно, завидуя счастливцу Загарину, у которого, далеко не красивого и не блестящего, такая жена, что даже кронштадтские сплетни не могли ее коснуться.
Все только дивились такой на редкость счастливой паре.
Почти с благоговейной осторожностью обнял Виктор Иванович жену и, поцеловав ее, хотел только сказать о несчастье — своем неожиданном назначении в плавание на три года, — как жена, крепко сжимая в своей маленькой руке руку мужа, словно бы не отпуская его от себя и точно все еще не доверяя тому, что сразу почувствовала, как только что увидела мужа, — спросила:
— Да неужели могли сделать такую несправедливость? Назначили тебя командиром «Воина»?
— Напротив… Блестящее назначение, Вера.
— Но ведь ты не хочешь его.
— Еще бы!..
— Отказывался?
— Разумеется.
— И все-таки… на три года?
Виктор Иванович махнул головой.
— Нет… Это невозможно! — растерянно проронила молодая женщина.
И, вдруг спохватившись, сказала:
— Ты, милый, голоден… Идем в столовую.
Загарин отказался. Он закусил в Петербурге.
И с необыкновенной нежностью промолвил:
— Ты лучше садись, Вера… Устанешь.
— Пойдем ко мне… Няня здесь с Викой… Расскажи, что министр сказал… Отчего тебя назначил…
Мышка остановилась. Мальчик схватил ее и подбежал к матери.
— Мамочка! Смотри какая!.. Папа привез… Он всех нас возьмет! — радостно кричал Вика.
И, показав матери мышку, отнял ее и вернулся к пожилой своей няне Матрене Петровне.
Вера Николаевна, казалось, все еще не могла поверить, что муж уйдет в плавание… Им всем так хорошо вместе…
«Все ли Витя говорил министру, чтоб остаться!?» — подумала она.
И, когда они уселись на маленьком диване в уютной, перегороженной японскими ширмами спальной, Вера Николаевна, стараясь скрыть от мужа душевное волнение, спрашивала:
— Ты говорил министру, что у нас Вика?.. Ты говорил, что скоро у нас…