— Не старайтесь, доктор, не тратьте на нее своего искусства попусту. Она — из людей амира. Ей осталось жить всего несколько дней.
Аш, преодолевая головокружение, подняла глаза. Над ванной склонились две женщины в железных ошейниках, скованные одной длинной цепью, они начали намыливать ее и тереть мочалками. Если бы Аш только могла, она бы этого, конечно, не допустила. Ее отмывали, как скот. Но она была в состоянии только смотреть на них — скотниц — смотреть неподвижным взглядом сквозь водяной пар. Впервые за многие недели ей стало жарко. Из-под закрытых век у нее потекли слезы.
Я думала, что у меня больше смелости.
По всему залу в отдельных отсеках были расставлены огромные ванны, из них доносилось эхо голосов других купальщиков; послышался веселый женский смех и звон бокалов.
— Это ваше дело, что вы с ней сделаете потом; а сейчас ей надо поесть. И дайте ей напиться! — итальянец ущипнул Аш за тыльную сторону ладони. Аш наблюдала, как от щипка кожа встала торчком и не опускалась. — У нее — могу, если угодно, назвать по-латыни — дегидратация. Полное обезвоживание организма.
Альдерик снял шлем, вытер пот со лба:
— Значит, накормить и напоить ее. Лучше бы ей пока не умирать.
Он затопал к выходу. Когда при его выходе раздвинулись простыни, она увидела другие ванны, в них попарно возлежали купальщики, на толстых досках поперек ванн над уровнем воды были расставлены блюда, на мраморных столиках вокруг ванн — кувшины с вином. Какой-то раб играл для них на струнном инструменте.
— Не надо меня лечить, — запротестовала Аш. Она заговорила по-итальянски и тут поняла, что хирург — не визигот. Она подняла голову, от удивления утихла даже немыслимая боль во всем теле. Сверху вниз на нее смотрел тучный молодой человек с растрепанными черными волосами, в красных рейтузах, раздетый до рубашки и все же потеющий в этой заполненной паром комнате, где так хорошо резонировали все звуки.
Он как будто догадался о причине ее смущения:
— Мадонна, мы — федерация; врачи и священники свободно пересекают границы даже в военное время. — Теперь она услышала, что молодой толстяк говорит с миланским акцентом. Он поднял темные брови: — И почему же не надо вас лечить?
— Потому что я этого не заслуживаю.
Аш опустила глаза, посмотрела на свою коричневую обескровленную кожу. Погрузила руки в горячую мутную воду. Тепло пропитывало ее тело, все мышцы, все кости. От большого притока тепла она расслабилась. Она и не представляла себе, как ей было холодно до сих пор. Чисто животное ощущение комфорта вернуло ей ощущение самой себя: все тело болит, избито, но она до сих пор жива.
Я могла предать их — и еще могу, — но пока не сделала этого. Просто повезло! Назовем это Фортуной. Мне дан шанс. Всего несколько дней — два, три, возможно, четыре. Фортуна покровительствует смелым.
— Почему же я не должен вас лечить? — настаивал итальянец.
— Ой, да не обращайте на меня внимания, доктор, — сказала Аш.
Рабыни, скованные цепью, поставили толстую доску поперек ванны. Другой раб — мужчина — принес блюдо и горшочек с узким горлом, сверху на нем была корка, как на пироге. Как только Аш с усилием заняла вертикальное положение в ванне, раб снял эту корку и выложил еду из горшочка на блюдо: мясное рагу, мелко нарубленные горячие травы, щучка, вино со специями. От острого запаха ее замутило. Но почти сразу тошнота прошла, сменилась спазмами, известными с детства: спазмы долгого голодания. Осторожно она выбрала небольшой кусочек мяса и откусила краешек, аж язык свернулся трубочкой, до чего необыкновенно вкусным оказался соус.
— Аш, — представилась она врачу.
— Аннибале Вальзачи.
Врач отбросил пропитанные кровью бинты, наклонился над ванной и что-то сделал с ее коленным суставом. Она от боли хрюкнула, с полным ртом.
Итальянец воскликнул:
— Боже милостивый, мадонна, чем вы занимаетесь в жизни? Таскаете плуг?
Аш облизывала пальцы и смотрела на дымящееся рагу, заставляя себя сделать перерыв в еде, не наброситься и не сожрать все разом.
— Умер король-калиф, — неожиданно произнесла она. — Умер этот старик.
Она почти надеялась услышать от Аннибале Вальзачи возражение или хотя бы вопрос, что она хочет этим сказать — ведь известие о смерти Теодориха могло оказаться ее собственным бредом. Но итальянец задумчиво кивнул:
— От естественных причин, — заметил он на своем неразборчивом северо-итальянском миланском диалекте. — Ну да… Здесь, в Карфагене, чашка беладонны — вполне «естественная причина»!
После смерти человека, стоящего у власти, всегда ходят темные слухи об убийстве. Аш кивнула в ответ и только спросила:
— Он все равно был очень болен, он не прожил бы долго — так ведь?
— Да, у него был рак. Мы — врачи, хирурги, целители, священники, — нас тут в Карфагене так много, потому что он надеялся на излечение, все равно какое. Но подобное не лечится: Господь не располагает.
«Господь или Фортуна, — подумала Аш, мгновенно вздрогнув от благоговейного страха. — Разве я не молилась всегда перед битвой? Почему бы не сделать этого сейчас?»
Она проговорила задумчиво:
— Знаете, доктор, я бы хотела увидеть священника. Зеленого. Это возможно?
— Наш господин амир — не религиозный фанатик. Так что ваше желание вполне осуществимо. Вы ведь не итальянка, мадонна? Нет… Хорошо. Тут есть три английских священника, я живу вместе с ними в нижнем городе; я знаю французского, немецкого и еще есть один, по-моему, из Савоя или из какого-то франкского графства.
Вальзачи руками огладил ее плечи, будто скотину в коровнике, опытным жестом проверил их неравномерное развитие: мускулы правого плеча более развиты, чем левого. И сказал из-за ее спины:
— Странное дело, мадонна, я бы сказал, что эта рука натренирована держать меч.
В первый раз за последние пятнадцать дней Аш от души улыбнулась. Она прислонилась спиной к стенке ванны, полной горячей приятно пахнущей воды, а он ощупал ее шею под железным ошейником.
— Как, черт побери, вы это определили, доктор?
— Мой брат Джанпаоло — кондотьер. Я начинал обучаться своему ремеслу на его теле. Пока не понял, что гражданская медицина намного менее опасна, да и платят лучше. Ваши мускулы развиты, как у человека, пользующегося мечом, и, подозреваю, военным топором для правой руки.
Аш тихонько засмеялась и почувствовала, как заколыхалось все тело. Влажной рукой она утерла рот. Врач выпустил из рук ее плечи. Оттого что он опознал ее род занятий, она совершенно пришла в себя, снова ощутила свое тело, свой дух.
Аш оперлась руками о колени и сидела в горячей воде совершенно неподвижно, глядя вниз.
Сквозь бледный пар, поднимающийся над неподвижной поверхностью воды, она видела в воде отражение своего шрама на щеке и лицо, с трудом узнаваемое из-за коротко стриженных волос. «Да, наши меня не узнали бы! Но я оставила столько человек… нельзя сдаваться. Я несу за них ответственность». Она знала, что это бравада; но знала также, что если этот настрой поддерживать, то в нем можно черпать истинную смелость.
— Да, — призналась она, скорее себе, чем доктору. — Я и сама была кондотьером.
Теперь Аннибале Вальзачи смотрел на нее со смешанным выражением отвращения, страха и суеверия. На его лице было отчетливо написано: «Женщина? Кондотьер?». Он чопорно пожал плечами:
— Не могу отказать вам в просьбе о религиозном утешении. Вам больше всего подошел бы военный священник. Значит, немец. Здесь имеется военный капеллан, отец Максимиллиан.
— Отец Максимиллиан, — Аш всем телом развернулась в воде и уставилась на него сквозь горячий поднимающийся над водой пар. — Доктор, может, вы знаете… Боже! Вы не знаете, его зовут не Годфри? Годфри Максимиллиан?
Она не видела Аннибале Вальзачи двадцать четыре часа, насколько могла проследить за ходом времени.
Другая рота людей Альдерика отвела ее на сотню каменных ступенек вниз, в самый центр коридоров и комнат в скале, и оставила там со слугами — рабами.
Комната, в которую ее привели рабы, была меньше полевой палатки, на каменном полу лежали тюфяк и одеяло. Окно было пробито в стене, оконная ниша смахивала на туннель, и она поняла, что толщина стен не меньше ярда, половина окна была забрана железными прутьями, так что невозможно было вскарабкаться и выглянуть наружу.