— Я ем ровно для того же, – сверкнула глазами хозяйка ясного близнеца. – Но это… это слишком даже для меня!
Она звонко рассмеялась, но искристый смех её на сей раз не вызвал в Валенторе ни радости, ни лёгкой улыбки. Он задумался о печалях и о скорби, связанных с Ривер-Неммом, и связывающих его навсегда с людским происхождением.
— Как жаль, что в этом гнилом уезде власть достаётся тем, кто меньше всего её заслуживает, – задумчиво и уныло прошептала женщина, обращая взор в окно, словно угадав перемены в друге.
— За такие крамольные разговоры окажешься в сырой темнице Лемна.
— Боюсь только, подобным решением мои пленители сыщут себе судьбу менее завидную, и более мрачную, нежели я получу по их вине, – хмыкнула она.
— Охотно верю!
Валентор разочарованно вздохнул, ведь внезапно вспомнил всё то, что желал забыть, и что похоронил здесь, в тенях от неказистых зданий Лемна, посреди его сырых, промозглых улиц.
Теперь и речи не было о том, чтобы надолго задержаться в Ривер-Немме. Привнести свет и просвещённость в Лемн – это мечта деда историка, но отнюдь не его собственная.
Валентор не собирался более приспосабливаться к миру, который был чужд ему, которому он никогда не принадлежал и который отторгает его ныне. И, уж определённо, летописец не планировал вразумлять имперский люд или спасать народы своими неурочными внушениями и увещеваниями. Скорее (и охотней) хозяин мрачного близнеца вырвал бы и выбросил каждый след, любое напоминание, что вытравил Лемн на его внутренней поверхности, так, словно это был неудачный черновик детства, отрочества и юности, но совсем не первые главы жизни, изменить и выправить которые не по силам ни смертным, ни бессмертным небожителям.
Чтобы пустить корни в этом мире Валентор должен был бы оплатить наивысшую цену и расстаться с крупицей души, в существовании коей убедился только в Мирсварине.
— Но ты права, да. Да. Люди – просто чернь, дрянь и грязь. Как свиньи, которыми заполнены подворотни Лемна, но свиньи лучше – откровенней, не предают, не подставляют, не умеют лгать.
Всё же, та великая гармония, о которой твердил Владыка Элезгор, она оставалась где-то на уровне горизонта, призрачно видимая, но почти прозрачная, пока ещё не досягаемая для путешественника-имперца. И достижима ли вообще? Гармония между духом лунга и телом человека, точка равновесия… вот, чего теперь историк желал достичь в конце.
— О чём ты говоришь? – недовольно фыркнула Металлия. – Ты – тоже человек. И я люблю тебя. Самое прекрасное в жизни – это чистое, незапятнанное пороками сердце. И твоё по вкусу мне, в отличие от этого варева, – древняя игриво провела пару раз ложкой по плёнке, что успела образоваться на супе.
Валентор и Империя? Всё-таки, вероятно. Возможно, когда-нибудь… когда-нибудь, но точно не сейчас. И не сегодня. Сегодня он мечтал отправиться в далёкие странствия, хотел разыскать давно пропавшего наследника эльфийского престола Инлир Ли Она, ведь совсем не желал, чтобы его любимая женщина что-то была должна постороннему, неблагоразумно поклявшаяся будущему сершану оплатить свои старые счета. Больше всего Валентору претила мысль, что Металлия так и не сумеет расквитаться с черноволосым Галангором, а что может быть хуже для лунга, чем неоплаченный долг перед надменным, высокородным эльфом? И что может быть неприятней, чем это злосчастное обещание для верного попутчика такого лунга?
Он улыбнулся, не отрываясь от собственной миски.
Нет в мире ничего красивей, чем чистое и праведное сердце, источник доброты, верности, всего ясного и светлого, словно совершенный, прозрачнейший кристалл? Зеркало для прозорливых, всевидящих лунговских очей, порой присущих разным происхождениям?
— Если бы в красоте имелся хоть какой-то смысл, мне бы хватало каждый день лишь взгляда на тебя, – тихо и мрачно подытожил Валентор, протягивая руки к ладоням Металлии и принимая её пальцы в дар.
Великая Госпожа только хмыкнула, но тогда имперец поднял на неё свои поникшие, карие и блестящие зеницы, и добавил:
— Думаешь, я о лице твоём? Бесспорно, оно – хорошо и пленительно, но далеко не так чудесно, как то, что скрывается от глаз.
Валентор – не раб Суллуна, которого, возможно, не существует вовсе. А если он не раб всевышнего Суллуна, то уж точно не имперский подневольный, пленник. Пришлось вернуться в начало, дабы вспомнить всё забытое. И он вспомнил, крайне болезненно, нежеланно для себя. Забвение и полный отказ от прошлого – это не достойный выход, и даже не спасительная притирка для хворых, в надежде на лёгкое исцеление без каких-либо затрат.