Но всё «веселье» начиналось только после заката, а солнце до сих пор не скрылось с небес, а значит и сами небеса ещё не успели на ночь сомкнуть веки, упуская из виду своих подопечных. Как бы там ни было, местные люди и эльфы верили в это… Норвагорну же всего лишь нравились те трактиры, где никто не знал, кем именно он является, и, соответственно, ничего для себя у повелителя не просил. Его обслуживали точно также, как и остальных – грубо, непочтительно, пытаясь выманить лишнюю монету, а то и вообще, обчистить карманы, обыграть в подставную азартную забаву, или попросту раздеть, пока древний спит в пьяном беспамятстве, и стащить его шикарные сапоги.
Не то, чтобы черноволосый Сэн впрямь любил подобное обращение, однако тогда он думал, будто «окультуренные» люди и эльфы недалеко ушли от своих собратьев-варваров. Только в фагнорских тавернах посетители не прикидывались кем-то, кем они не были поистине, они не надевали масок, карнавальных костюмов, несмотря на то, что лица их расписывал плотный слой краски… Да, в таких заведениях укореняется масса пороков, нечистот и грязи, причём самых омерзительных, из-за чего каждого лунга от природы тошнит, но… это всё… оно хотя бы настоящее. И оно уж точно не лжёт. В добавок – не так-то легко пустить корни в воде, посреди озера, ведь для этого необходимо пробуравить толщу жидкости и затем ещё преодолеть сопротивление течений, прорыть песок, ил. Когда столько трудов вложено в выживание, может ли так статься, что тяга к грязи в других происхождениях неискоренима вовсе? Разумеется, только красивейшие и чистые цветы, вроде лотосов, заселяют мутные пруды, но, видимо, не всегда так случатся…
Норвагорн полагал, что ему сделается гораздо хуже в кругу тех же самых эльфов и людей-долгожителей, которые строят из себя богоподобных держателей судеб, облачаются в роскошные, искрящиеся одежды, а в душе ничуть не отодвинулись ни от кровожадных пристрастий диких сородичей, ни от воли «матери-земли» (читай глины, грязи).
Так или иначе, «произвол» занимался вечером, когда солнце укатывалось за горизонт, а пока что в таверне с птичьей личиной, якобы приносящей удачу, царило тихое, умиротворённое спокойствие и за стенами её уместилась лишь парочка гостей. Весь последний этаж бревенчатой постройки занимали три эльфийские сестры, которые притон и содержали (и которые, по слухам, руководили местной бандой). Они любили хорошие, добротные развлечения, а кто лучше лунгов разбирался в таких вещях? Да никто. Ко всему, этим дамам немало льстила компания древних, довольно часто навещавших их, и женщины прикладывали колоссальные усилия, чтобы удержать подвижный интерес своих яснооких избранников, вечно скользящий в поисках новых вершин.
Иср Остан уже потерялся где-то в таверне, за тонкими занавесями, утопая в объятьях троих чаровниц, а сердце Норвагорна, наоборот, стремилось вырваться из рук этих женщин, словно из оков. Он стоял возле немудрёной оградки, предохраняющей пьяных забулдыг от падения в воды канала прямиком из дверей харчевни. Лунг облокотился на перекладину, и та истошно трещала, едва выносящая вес и давление древнего, но угроз так и не исполнила – осталась цельной. Сэн смотрел на изломанную линию горизонта, ожидая, то ли когда объявится новый приятель – Сурв, то ли когда жгучее жёлтое солнце провалится за Хребет Великана, проглядывающийся на западе, за городской стеной. И почему все мечты и чаяния теперь посвящены ему? Тому, кого Норвагорн даже не знает, как следует… Но чей выбеленный, светлый образ никак не может выбросить из головы? Ах, этот Холодный Золотой Лев… Именно «ах», не «ох», и не «увы», но отчего же тогда с горячих губ Норвагорна сорвался очередной печальный вздох?