Имкас – вот, что это. Такой ответ удовлетворял самого взыскательного древнего. Судьба – это то, чего никак не избежать. И поэтому бегство полностью бесполезно. Тщетно.
За западной стеной Кифа, уже ближе к склонам Хребта Великана, произрастал один миловидный, негустой лесок на взъёме, в котором при желании можно было и порыбачить, и поохотиться. В эту ночь и Мизраэль, Пепельный Волк, и Норвагорн, Удильщик из Искатора, вдвоём глядели на окрестности с холма, словно на ладонях обозревая портовый город в дельте Ас-Дайилль. Мизраэль, так непривычно для себя, говорил, не умолкая. Он рассказывал другу о собственных, сложных и запутанных планах на лунговский Круг. Поделился с черноволосым идеей об арканах и петлях, след которых обнаружил в долгих путешествиях по Тчлану. Но Сэн был подозрительно неразговорчив.
— Я слышу звуки ночи… шелест травы, стрекот сверчков. Но не твой вездесущий голос. Отчего? – усмехнулся Мизраэль, подступив ближе к приятелю, задевая плечом его корпус. – Что приключилось?
Норвагорн упирался спиной в гладкоствольное дерево, отвернувшись от собеседника и устремляя лицо по направлению к городу.
— Да, безмолвие – это твоя именная печать. Но сегодня, знаешь ли, мне нужно нечто большее, чем просто тишина. Чем твоё молчание до победного конца.
Мастер меча попытался уйти, но будущий хозяин ясного близнеца задержал его, водрузив горячую руку на предплечье друга. В ответ Норвагорн вцепился в расшитый кафтан н’тарла, прильнул к торсу Мизраэля и снова поцеловал его в губы. На сей раз светлый господин не стал противиться настойчивому древнему, он в полной мере отплатил ему взаимностью. Даже не заметил, как оказался в жарких объятьях приятеля. Норвагорн вручал ему поцелуй за поцелуй, прикосновение за прикосновение. И хоть пальцы опускались всё ниже, но возносили всё выше, в обитель утончённых, всепоглощающих чувств.
— Чем я дальше от тебя, тем упорней о тебе думаю, – признался светловолосый, закатывая глаза от наслаждения. – Но, когда ты рядом, всё ещё хуже. Рядом с тобой я могу думать лишь о нас двоих.
— «Лишь о нас двоих»… Неужто у тебя ничего не было с мужчинами?
— Было. Но ни удовольствия, ни радости мне это не принесло.
Норвагорн только хмыкнул.
— Обещаю, я стану лучше стараться. Буду гораздо… гораздо прилежней бывших…
Помилуйте, и каким же стараниям по силам сравниться с тем великим, с тем терпким и непреодолимым, что подле Норвагорна испытывал Пепельный Волк, он же Мизраэль?
— Это ничего не будет значить, – неожиданно принялся заверять его мастер меча, отстранившись на вытянутых руках. – Это… в нашей дружбе не изменит ничего.
Может, где-то там, в Эль’Тариоте, это ничего не значит и это ничего не меняет в общем деле. Но здесь, на берегах залива Киф, дуют иные ветры и будто бы царит иное время, и даже соседствующие горы Великана словно давят на хребет усердней, всему назначая отличный вес и усугубляя положение. Здесь «это» изменило всё.
Мизраэль ушёл на рассвете. Он спешил в дом «Пять колонн», собирать вещи ради долгого путешествия к восточным берегам Моря Снов, вполне сказочным для него, в светлый град древних, под бирюзовый купол, под столичный Кален-Цоп. После его исчезновения Норвагорн разломал сургучную печать на письме, вскрыл послание и первым прочёл тот фрагмент, который белый волк написал предшествующей ночью, не обратив и малейшего внимания на основательный доклад насчёт загадочного янтарного озера.
«Вот так слава обрастает множеством слоёв, и, в конце концов, превращается в ничего не значащий слоган… Скажи, знаешь ли ты, какое ныне слово мне дороже всего?»
Улыбнувшись от души, Норвагорн смял бумагу и с пристрастием сжал её в кулаке, будто пытаясь вдавить в ладонь. Так кровь наполнится чувствами, они совместно поступят в сердце и насытят плоть. И в теле древнего обретут бессмертность.
В тот же миг мастера мечей озарило вдохновение. О, откровение… Момент открытия сладок и прекрасен, как никогда. Он неповторим! Внезапно в разум лунга вторгся совершенный конструкт заклятья, и Норвагорн всецело воспринял его. Магия занялась и в голове, и в глазах, и на кончиках пальцев…
Сэнмаон обязан раздобыть лучшее на свете железо, переработать его в сталь и сковать, наконец, парный комплект. Два славных, неразлучных меча, навсегда связанных небесными светилами. День и ночь, две неотъемлемые части суток, кусочки чего-то неразделимого. Мерило бесконечных времён и граница, обозначающая мрак и огонь. Межа, членящая и обособляющая стихии.
Теперь каждое мгновение в сознании черноволосого горела и выпекалась идея о едином комплекте. О мечах Тельмасс. В клинки врежется секрет, только двоим известный. Он-то и окрылит владельцев, наделяя руки непреодолимой силой, ровно, как и сердца. Таким образом жаркая кровь обратится в холодный металл, без малого вечный, и, прокалившись, за взмах ресниц преодолеет последний рубеж от осквернённого красного к белому, к чистому. Без пятен.