— Ходеносауни помнят великого Шам-Ле, — торжественно произнёс сашем, — и верны слову. Мы придём — через одну луну мы напоим наши томагавки кровью инглизов.
Шамплен облегчённо вздохнул. «Хорошо, что у этих дикарей такие строгие понятия о чести, — подумал он. — Можно возвращаться».
— Не спеши, бледнолицый брат, — сашем словно прочёл мысли сильванца. — У нас сегодня праздник Хэйнундайо — праздник ягод. Раздели его с нами — ведь ты из рода Шам-Ле.
Огюст знал, что отказаться — значит нанести оскорбление. Но он и сам был не против заночевать в деревне мохоков — куда идти на ночь глядя? В конце концов, это интересно, а время у него есть.
…Праздник ягод остался в его памяти прежде всего танцами в свете костров, вокруг которых ритмично двигались индейцы в деревянных масках и в звериных шкурах — за свои прожитые тридцать три года Шамплен такого ещё не видел. Зрелище завораживало своей первобытной мистикой, чему немало способствовало бренди, которое время от времени прихлёбывал Огюст.
Потом его внимание привлекла девушка, стоявшая у одного из костров. В маскараде она не участвовала, и была одета просто в длинное кожаное платье с бахромой. На её лице и фигуре дрожали красные блики, и от этого казалось, что девушка не стоит неподвижно, а словно перетекает неуловимо и плавно из одной позы в другую, оставаясь в то же время на месте. Почувствовав взгляд Огюста, индеанка повернула голову и посмотрела на него — так, что у командира сильванских волонтёров часто-часто застучало сердце. А потом сказалось выпитое, и Шамплен отошёл от костров в темноту, а когда вернулся, девушки уже не было.
Поискав её глазами и не найдя, Огюст тяжело вздохнул. Надо было идти спать — завтра ему предстоял долгий путь, — но Шамплен почему-то направился не к дому сашема, где его ждал ночлег, а к выходу из посёлка, к берегу небольшой речушки, протекавшей неподалёку. Он не знал, что заставило его так поступить, но когда перед ним из ночной темноты возникла вдруг та самая индеанка, даже не удивился.
— Меня зовут Нэстэйсакэй — Белоглазая Птица, — тихо сказал она. — Я звала тебя, белый вождь, — ты пришёл.
С этими словами она обвилась вокруг него одним гибким движением, и Шамплен понял, что прозвищем «настоящие гадюки» ирокезы обязаны не только своим воинам. Они опустились на мягкий травяной ковёр, укрытые ночью и лесом, живущим своей жизнью. «Как просто всё у этих детей природы, — подумал Огюст, ощущая, как легко сдвигается под его рукой платье дикарки, обнажая стройные ноги и бёдра, — даже одежда… А с фижмами и корсетами наших дам столько возни…». А Нэстэйсакэй извивалась в его объятьях, как истинная змея; её тело было сильным и гибким, и было не понять, кто кем овладевает…
…Его разбудил солнечный луч, коснувшийся лица. Не открывая глаз, Огюст повёл рукой, но его ладонь встретила только траву — Белоглазая Птица улетела. Шамплен сел, стряхивая остатки сна, и увидел, что кончики его пальцев красны. «Кровь первой любви?» — подумал он, но тут же понял, что это не кровь, а сок раздавленных ягод: праздник ирокезов Хэйнундайо приходился на пору созревания земляники.
Жан Адамо уже ждал его в Нуво-Руане.
— Ваша миссия увенчалась успехом, полковник? — спросил он.
— Вполне. Онеида, кайюги и мохоки выступят, если уже не выступили. Он будут у Бастони меньше чем через месяц.
— Прекрасно! У меня тоже полный успех: виргинские «новые аристократы» к нам лояльны — их устраивает перспектива получения десятков тысяч рабочих рук. Все ценные для нас люди уже покинули мятежную Бастонь, а чернь — она чернь и есть. Если проклятые бунтовщики не сдадутся, наши индейцы их просто вырежут, а заодно и примут на себя их последние пули. Ну, а освободившиеся земли Массачусетса найдётся кому занять — Канада полнится людьми.
Огюст Шамплен молча кивнул. Он был не только человеком, но и политиком, а политика — занятие не для чистоплюев.
1777 год
— Положение шаткое, — Самуэль Адамо, старший брат Жана Адамо, бывший теолог, почтенный негоциант и сборщик налогов, а ныне философ и весьма заметная личность среди борцов за независимость североамериканских колоний Франции, поправил кружево манжет, выбившихся из-под его коричневого сюртука. — Армия графа Рошамбо удерживает Ричмонд, контролирует почти всю территорию Пэи-де-Фам и готовится вторгнуться в Луизиану, где начались возбуждённые нами волнения. Корпус маркиза Лафайета захватил Бастонь и ведёт бои в Массачусетсе. Мы держимся только в Сильвании — Акадия сохраняет нейтралитет, а канадские лоялисты нам откровенно враждебны: среди них слишком велико влияние добрых католиков с их преданностью его величеству королю Людовику, — Самуэль презрительно скривил губы. — Скверно и то, что прежде верные нам ирокезы колеблются: нас поддержали только племена онеида и тускарора, а также отделившееся от Лиги племя минго. Война идёт третий год, но пока мы не можем похвастаться ощутимыми успехами, несмотря даже на то, что на нашей стороне англичане — корпус генерала Клинтона вместе с ополченцами генерала Шамплена движется сейчас к Потомаку, чтобы отвлечь внимание Рошамбо от Луизианы. На море также нет преобладания ни одной из сторон: собственного флота у нас практически нет, а Родней никак не может добиться решающего результата в противостоянии с эскадрами де Грасса, блокирующими побережье и перехватывающими наши суда с контрабандой.
— К этому могу ещё добавить, что мы испытываем финансовые трудности, — сказал Мишель Легран, нуво-руанский банкир, перебравшийся в Америку из своего родного Дьеппа сразу после того, как она стала французской. — Однако это решаемо: определённые круги, — он многозначительно посмотрел на обоих Адамо, — выразили желание оказать нам денежную помощь.
— И ещё одно, — скорбно произнёс Тома Жефри, представлявший в «Конгрессе борцов за свободу» «новых аристократов» Пэи-де-Фам. — Мы понесли тяжёлую утрату — в руки прислужников короля Людовика XVI попал и был повешен на центральной площади Бастони Бенджамин Франклин. Почтим память этого великого борца за свободу, господа.
Люди, собравшиеся в ратуше Нуво-Руана, печально склонили головы. «Сегодня он, а завтра я» — думали многие из них, стараясь, чтобы эта мысль не слишком отчётливо читалась на их лицах.
— Думаю, — начал Жан Адамо, когда минута скорби истекла, — что к ирокезам надо послать Шамплена. Его род, да и он сам, пользуется у этих дикарей уважением — к стенам взбунтовавшейся Бастони они явились по первому его зову. Огюст сможет убедить ирокезов встать под знамена Семи Свободных Провинций.[31]
— Штатов, — вкрадчиво поправил его «духовный отец» Бюжо, «человек-без-имени», некогда состоявший советником при маркизе де Монткальме, — мы свободные американцы, а не голландцы.
— Да, да, вы правы. Но что там за шум?
Члены Конгресса задвигались в креслах, и тут в ратушу быстрыми шагами вошёл, почти вбежал человек в запылённой охотничьей куртке и высоких сапогах со шпорами.
— Победа! — закричал он с порога. — Победа!
11 июня 1777 года объединённые войска Огюста Шамплена и Генри Клинтона на реке Потомак нанесли поражении армии Жан-Батиста Донасьен де Вимер Рошамбо. Победу принесло сочетание тактики рассыпного строя стрелков-охотников, незаменимой в лесистой и пересечённой местности, и тактики сомкнутых каре английских батальонов, непобедимой на равнине. Потери повстанцев были велики, но их армия после сражения не уменьшилась, а увеличилась — к ней присоединилось многотысячное ополчение обеих Луизиан.
Хорошие вести ходят друг за другом — как стало известно позже, в то же день Родней основательно потрепал французский флот в бою у острова Доминик, и морская блокада была прорвана.
Вскоре после своего триумфального возвращения в Нуво-Руан Шамплен побывал в самом крупном селении — в «столице» ирокезов — на берегу Онтарио, и в результате долгих переговоров ему, используя славу имени своего рода среди индейцев, удалось привлечь на сторону восставших колоний мохоков. Онондага, сенека и кайюга остались нейтральными — их вожди не могли понять, почему воля верховного сашема франков, живущего за Великой Солёной Водой, больше не является законом для всех франков, и почему теперь одни франки стреляют в других, стоя плечом к плечу с ненавистными прежде инглизами.