«Да, ирокезы быстро, гораздо быстрее всех своих соседей, оценили все преимущества огнестрельного оружия и предпочли его примитивному оружию своих предков, — подумал губернатор Квебека. — Умный народ — они не боятся грома, живущего в железных трубках, и уже научились им пользоваться. Сберегая порох, они охотятся с помощью лука и стрел, но по тропе войны они хотят идти с ружьями. Алгонкины с радостью меняют меха на сукно и ситец, а ходеносауни требуют оружия. Ну что ж, я не против… пока это совпадает с моими интересами».
— Вы получите ружья, брат мой Ястреб-парящий-в-воздухе, — торжественно произнёс Шамплен, — столько, сколько вам будет нужно. Столько, за сколько вы сможете заплатить, — добавил он вкрадчиво. — И мы привезём вам железные ножи и томагавки («Абордажные топоры — чем не томагавки?»).
— О! — глаза сашема превратились в узенькие щёлки. — В лесах чужих племён много бобров — мы купим у вас много ружей. И скальпы врагов вождя франков будут дымиться в руках воинов ходеносауни!
— Это хорошо, — де Сентонж кивнул. — Союз между франками и племенами длинного дома поможет обоим нашим народам. Ирокезы — лучшие люди этой земли, от Великих Озёр до берегов Великой Солёной Воды.
С этими словами он обернулся к своим спутникам, сидевшим за его спиной. Один из них, поняв молчаливый приказ губернатора Квебека, развернул длинный свёрток и подал Шамплену тяжёлую шпагу в изукрашенных ножнах. Взявшись за золочёный эфес, Самуэль чуть выдвинул клинок из ножен — блеснула голубоватая сталь.
— Прими, вождь, — коротко сказал Шамплен, протягивая шпагу Глэйдэйнохче.
Лицо индейца хранило привычную бесстрастность, но француз понял, что Ястреб восхищён подарком. Десять лет общения с ирокезами не прошли для Шамплена бесследно, и к тому же его чуткий слух уловил восторженный вздох, вырвавшийся у младших вождей, сидевших за спиной сашема. Глэйдэйнохче обнажил клинок, полюбовался им, коснулся пальцем лезвия. Вложив шпагу в ножны, он осторожно опустил её на медвежью шкуру рядом с трубкой мира и сказал торжественно:
— У меня тоже есть для тебя подарок, бледнолицый брат. Метэйнэй!
«Метэйнэй? — удивился Шамплен. — Кажется, на языке ирокезов это значит «птица, поющая при дневном свете». Он что, хочет подарить мне какую-то певчую птичку? Мило, но как-то странно для народа воинов…».
Из дверей ближайшего дома появилась женщина и спокойно направилась к костру переговоров. Когда женщина подошла ближе, Шамплен увидел, что она молода и красива — да, да, красива! — даже по европейским меркам. На ней было длинное платье из выделанной кожи, украшенное узорами из игл дикобраза, и очень изящные мокасины, отличавшиеся от обуви воинов. Чёрные волосы женщины были разделены пробором и заплетены в две косы, переброшенные на грудь. Женщина ступала с какой-то первобытной грацией, свойственной диким животным и почти утраченной людьми за столетия цивилизации. Но больше всего Шамплена поразило лицо индеанки — смуглое, с тонкими правильными чертами и яркими лучистыми глазами. «Вот так птичка! — ошарашено подумал губернатор Квебека. — Неужели мой краснокожий братец собирается мне её подарить?».
А лесная красавица подошла к костру, улыбнулась (француз почувствовал, как у него усиленно забилось сердце) и, словно прочитав мысли Шамплена, сказала:
— Слово сашема Глэйдэйнохче не точно. Женщины ходеносауни — не вещи, которые дарят. Мы сами решаем свою судьбу. Я хочу быть твоей женой, бледнолицый вождь.
«А если я откажусь? — мелькнуло в голове Шамплена. — Что тогда?». Но он уже знал, что не откажется: эта женщина привела бы в трепет даже дряхлого старца, а де Сентонж в свои сорок шесть отнюдь не считал себя стариком. Белых женщин в Новой Франции были единицы, и поселенцы сплошь и рядом женились на индеанках.
— Метэйнэй — дочь старшей матери клана Черепахи, — пояснил сашем (от Шамплена не укрылось, что суровый воин явно сконфужен). — Она вдова — её мужа убили делавары.
— А потом наши воины сожгли их селение, и тень моего мужа напилась делаварской крови, — перебила его Метэйнэй. — У воинов-мохоков были ружья, полученные от франков, — оружие бледнолицых помогло отомстить, за что я благодарна тебе, белый сашем.
«Интересная форма благодарности…» — подумал губернатор Квебека.
— Но главное — ты мне понравился, — невозмутимо закончила индеанка и замолчала, ожидая ответа.
— Ты прекрасна, — произнёс Шамплен с французской галантностью (это было первое, что пришло ему в голову).
— Но ты не можешь войти в мой длинный дом? — усмехнулась Метэйнэй. — Этого не нужно — я согласна войти в твой дом, сашем франков, и жить по законам твоего народа.
«Династический брак? Хм… А почему бы и нет? Военные союзы, подкреплённые брачными узами, прочнее. И разве плохо, если мой дом украсит такая яркая птичка, да ещё «поющая при дневном свете»? Старость-то не за горами…».
— Я рад, что ты решила стать моей женой, — ответил Самуэль, благоразумно избегая снисходительно-оскорбительной, с точки зрения ирокезок, фразы «я согласен взять тебя в жёны», и тоже улыбнулся.
«Несколько неожиданное завершение переговоров» — подумал он, глядя на Метэйнэй.
1623 год
Мельчайшая водяная пыль оседала на лице и одежде Шамплена, собиралась каплями росы на стволе ружья, висевшего на плече генерал-губернатора Новой Франции. Спутники Самуэля смотрели на грандиозный водопад и молчали — какой может быть разговор здесь, в рёве беснующейся воды, глотающем все другие звуки? А господин Самуэль де Шамплен де Сентонж размышлял, мысленно подводя итоги своих двадцатилетних трудов.
«Я исходил эти земли вдоль и поперёк, от устья Сен-Лорана до великого озера Гурон и от Массачусетса до нагорья Андирондак. За двадцать лет здесь многое изменилось — наши первые жалкие посёлки, вымиравшие суровыми зимами от голода и цинги, стали городами, и на французском языке говорят от Акадии до берегов Мугекуннетука.[10] Колония процветает и набирает силы: принеся в жертву амбициям ходеносауни менее ценные — для нас — племена, мы превратили ирокезов в наших верных янычар, готовых проламывать своими томагавками головы наших врагов. Я многое сделал, но куда больше ещё предстоит сделать. К Северной Америке тянутся цепкие руки других европейских держав: англичане шестнадцать лет назад закрепились в Виргинии, а три года назад основали свою Плимутскую колонию. Не зевают и голландцы: в тысяча шестьсот четырнадцатом, после плаваний Адриана Блока и Хендрика Кристианса, их Генеральные Штаты объявили о включении Новых Нидерландов в состав Голландской Республики. И голландцы спешат подтвердить своё право первооткрывателей заселением этих земель — по последним сведения, которые, как и всё в этом мире, продаются и покупаются, они намерены превратить основанный ещё Гудзоном Форт Амстердам в город Новый Амстердам: в центр своей новой колонии. Разведчики-ирокезы донесли, что какой-то ушлый голландский делец[11] уже выкупил у местных индейцев остров Мангатан за дешёвые безделушки — это значит, что у голландцев серьёзные намерения. Нам предстоит бороться и с ними, и, конечно, с англичанами: здешние земли обширны, однако нескольким хозяевам тут всё равно будет тесно…».
Мысли Шамплена текли размеренно — неистовый грохот воды почему-то действовал на него успокаивающе.
«Нам нужны люди, — думал он, — много людей, которые поселятся здесь навсегда и пустят корни. И тогда дети и внуки этих людей уже будут считать Новую Францию своей родиной и будут за неё драться с кем угодно. Мы берём в жёны индеанок, но дети от этих браков — в том числе и мои собственные сын и дочь — они всё-таки не французы, и кто знает, куда позовёт их голос индейской крови? Ведь ирокезы помнят слова своего пророка и тоже претендуют на титул единственных хозяев этих мест — кто скажет, как лягут карты судеб? Новая Франция должна быть заселена тысячами и тысячами французов — только тогда она станет неотъемлемой частью Франции старой и надёжной её опорой! Неужели там, в Париже, этого не понимают? Король Людовик XIII не богат умом — у него в голове ещё слишком много мальчишеской дури. Остаётся надеяться на нового «первого министра», кардинала Ришелье, — говорят, он дальновиден, энергичен и дьявольски хитёр».