На работе Бакстер поболтал с секретарем. Девушка расцвела. Гуттаперчевая, то и дело меняющая выражение мордашка в веснушках так и лучилась улыбками. Бакстер знал им цену. Вое наигранно. И она знала, что он знает. И все чувствовали себя прекрасно. Секретарь подсунула несколько бумаг на подпись. Бакстер прошел в кабинет. Уселся за стол. И все забыл.
Хотел забыть, хотя бы на время. Не вышло.
Посреди полированной столешницы лежали билеты на самолет. Манчини позаботился.
Бакстер лениво пробежал графы заполненные компьютером и обнаружил, что вылетает через день.
Когда появился Манчини, Бакстер уже спрятал билет в бумажник. Билли предложил позвонить жене. Бакстер заерзал в кресле, сразу сообразив, чего добивается Манчини - бессодержательного, намеренно пустого разговора, в котором обязательно прозвучит фраза: «Приехал бы. Но… Не могу. Ни под каким видом. Работа. Вояки упираются. Не уговаривай». Оба знали, что секретарь подслушивает по отводной трубке и каждый понимал, что не лишнее иметь в ее лице полезного свидетеля, на всякий случай.
Бакстер набрал номер. Салли спала, едва пробудилась, наорала на Хаймена: ни минуты покоя! Даже для проформы не предложила прилететь. Затея рушилась. Бакстер внезапно замолчал. Долгая пауза насторожила Салли.
- В чем дело?
Бакстер, тяжело дыша, пролепетал: сердце. Салли спохватилась, переменила тон и - деваться некуда - предложила: «Может приедешь на денек-другой? Придешь в себя. Всех денег не заработаешь». В устах Салли слова про все деньги звучали явной издевкой. Бакстер, тяжело вздыхая, попрощался: «Не смогу. Работы невпроворот. Позвоню еще». И швырнул трубку. Манчини ласково смотрел на друга Вес прошло, как по писанному, главное - оба понимали друг друга с полуслова.
Манчини изучал Бакстера, будто видел впервые: внимательно, прощупывая взглядом каждый сантиметр его лица. Хаймен не понимал в чем дело. Манчини отошел в дальний угол, прищурился, покрутил головой, потом сообщил Бакстеру, что труднее всего запомнить человека в сером костюме (это на аэродроме), а в яркий солнечный день лучше всего облачиться в белое и однотонное - никаких ярких пятен. К счастью, съязвил Манчини, внешность у тебя достаточно бесцветная. - Бакстер даже обидеться не успел. - Галстук сменим, желтые слоники на синем слишком запоминаются. Да и вообще можно обойтись без галстука.
Бакстер, в который раз, восхитился предусмотрительностью друга и более всего тем, что Билли делает все возможное, чтобы никто никогда не доставил Бакстеру неприятности.
У Хая за ухом краснел небольшой, но глубокий шрам, память о неприступном заборе в детстве. Он дотронулся до глянцево блестевшей кожицы.
- Может лечь в больницу на иссечение?
Билли несколько раз пробежал по кабинету, промолчал: Бакстер издевается. Хаймену надоело восхищаться дальновидностью Билли и захотелось прибегнуть к отрезвляющему душу. Манчини пресек попытку в корне, вплотную приблизился к Бакстеру и прошипел:
- Если, что не нравится, можешь поступать, как тебе вздумается. А шрам, между прочим, я бы припудрил.
Игривость вмиг слетела с Бакстера, он зажмурился, подивился гипнотическому дару Манчини, потому что, сам того не желая, представил себя в парфюмерном магазине, выбирающим пудру. Вам какую? Французскую? Итальянскую? Подороже? Подешевле? Хаймен, как ему казалось, безразлично скользнет по миловидному личику продавщицы и смущенно выдавит: «Мне погуще. У дочери прыщи. У «них вечеринка. Чтобы запудрить, чтоб никто не видел. Понятно?»
Неожиданно Бакстер забеспокоился. Вдруг в кабинете запрятан микрофон? Бывает. Сам слышал, что такое случается. Вдруг кто-то наложил лапу на их тайну и только ждет подходящего момента.
Бакстер вспотел, потерянно пролепетал, кивнул на потолок: