Все умолкали. И тогда на Манчини будто снисходило озарение, он умело краснел: надо же, допустил бестактность - бедный друг! - нелепо в тюремной камере разглагольствовать о чудесах вольной жизни.
Салли накрывала на стол, носилась между кухней и просторной гостиной уютного дома и никак не напоминала избалованную дочь богача.
Манчини, хихикая, сообщал Хаю, когда друзья оставались наедине: если не знать, какие деньги оставил Салли папочка, подумаешь, что она всю жизнь собирает по центу на лишние колготки, не пропуская ни одной не вымытой витрины.
Бакстер и Манчини играли в шахматы. Салли сидела рядом, свернувшись в клубочек в мягком кресле, в ее больших глазах, щедро наивных, дрожали блики света. Когда Бакстер «съедал» очередную фигуру или продвигал проходную пешку так далеко, что и неуемной энергии Билли Манчини не хватало, чтобы ее остановить, Салли взвизгивала. Если Бакстеру удавалось провести пешку, Салли всегда замечала: лучшие ферзи получаются из пешек. Ей казалось, что фраза полна тайного смысла. Мужчины молчали или переглядывались, сообщая друг другу: чудачки эти неработающие женщины при мужьях; что они понимают в пешках? в ферзях? и особенно в их превращениях?
Часто сидя в кабинете Хаймена Бакстера в офисе по Мун-стрит, 1200, Билли старался внушить другу, что жизнь прекрасна, надо только обождать и все образуется. Чего еще желать? Работа? Есть. И какая, дай бог каждому. Здоровьем? Не обижен. Верный друг? Всегда при нем. Жена?…
Тут Хай обычно вздрагивал и молчал, как-то особенно насупившись. И Билли неловко проглатывал фразу. Бакстер вообще не отличался многословием, старался обходиться кивками, ухмылками, похлопыванием ладони по столу и беззвучным шевелением губ. Когда Хаймен слышал о жене, полные губы кривились, будто ребенку пытались влить в рот горькое лекарство.
Однажды, год назад, а может больше, Бакстер признался Манчини, что отношения с женой не складываются, нет контакта, как он выразился, хотя со стороны супруги - вполне приличная, Даже дружная пара, по всем давным-давно известно чего стоят сплоченные на вид семьи. На вопрос Билли, что удерживает Бакстера от развода, тот скривился, ослабил узел видавшего виды галстука и промолчал, высосав на одном дыхании бутылку ледяной воды из холодильника.
Больше к теме семейных отношений Бакстера не возвращались. По-прежнему Манчини сыпал пригоршнями идей, по-прежнему дела фирмы шли в гору и Билли Манчини, время от времени бывая по вечерам у Хая, выслушивал стенания Салли о вреде холостячества.
И вот на прошлой неделе Бакстер сам завел разговор о жене, начал с кряхтения и кашля, потом бросил нечто, вроде, тягучего да-а, присовокупив - невмоготу…
- В чем дело? - в глазах Манчини заплясали чертики.
Бакстер тяжело поднялся, подошел к окну и, не оборачиваясь, видно не хотел смотреть в прожигающие глаза друга, пробасил:
- Живу с ней только из-за денег, - и опасаясь, что его не поймут, уточнил, - из-за ее денег.
Манчини замер на полпути из одного угла кабинета в другой, поджал губы, наморщил лоб, постучал редкими зубами.
Главное не давить, сделать вид, что тебе в общем-то безразлично, что скажет друг. Или? Проникновенно молчать, показывая, как деликатен затронутый вопрос и как мучительно ты соображаешь, как бы повести разговор, чтобы не задеть друга, которому и так несладко. Манчини с трудом перекрыл рвущийся поток слов и забегал по комнате еще быстрее.
Бакстер отер лоб, нагнулся, подтянул носок, оглядел ботинок, как оглядывают редкого зверя в зоопарке - с опаской и удивлением.
Манчини вспрыгнул на край стола, повозил пепельницу туда-сюда, спрыгнул на пол и начал раскручивать вертящееся кресло.
Задребезжал телефон, Бакстер тяжело подошел к аппарату, поднял трубку, швырнул на стол.
Молчали еще минуту или две. Манчини рассчитал точно. Бакстер выложил все, что накипело за долгие годы унижений. Рассказал, как он сначала не понимал, почему молодая жена часто не возвращалась до полуночи, а потом стала забывать о доме по три ночи кряду. Как она, такая тихая, устраивала ему истерики и орала, что он ничтожество, если бы не деньги отца Хай бы и дня с ней не жил; что она в жизни не видела такого вялого, самовлюбленного типа, для которого лишний раз погладить жену все равно, что пересечь океан в одиночку; что его вечернее шуршание газетой хуже пыток инквизиции, а его осторожность сильно попахивает трусостью и много лучше, если бы он в этом честно признался; что она прекрасно знает, как и сколько денег он от нее утаивает и что в общем-то ей плевать, но дуру из себя она делать не позволит; если бы он хоть затеял роман, бегал к любовнице, тогда она могла бы надеяться, что ей попался какой никакой, но нормальный мужик; его чистота, с которой он носится как с писанной торбой, ей осточертела и если он так чист, пусть возьмет церковный приход и каждый день морочит головы старым девам и импотентам о вечном блаженстве в раю; что нельзя всю жизнь делать вид, что ты лучше и приличнее других, во-первых, потому что это еще надо доказать, а во-вторых - не следует тыкать грешников в неправедность, как котят в молоко и, наконец, что ей противно дотрагиваться до его туши, а если она ненароком заглянет в ванну и увидит, как дрожат складки жира у него на боках, то не может есть целый день, того гляди вывернет. И наконец, как можно претендовать на такую лучезарность - наш Хай самый благородный! - зарабатывая на орудиях истребления. Все ложь, буйствовала Салли, море лжи, океан, вселенная…