— А почему ты убежала?
Она пожала плечами:
— Решила, что хуже от этого не будет. Мы повздорили — как раз на выставке Моксари, — и папа сказал что-то… о моем «состоянии». И я решила: если они так уверены, что я чокнутая, и будут продолжать так считать, что бы я ни делала, значит я могу позволить себе ночь свободы. Ты только представь, как это чудесно — оказаться в одиночестве после того, как два месяца кряду за тобой наблюдали денно и нощно! — Она взглянула на меня. — О, я знаю, что это нехорошо, неправильно. Но я по горло сыта тем, как они носятся со мной. Понимаешь?
Я кивнул:
— Теперь тебе все-таки нужно вернуться.
— Джейми, ты ведь не думаешь, что я должна всё им рассказать? Все… про Сару, про Чарльза и про… то, что я сама заварила эту кашу?
— Нет, — помедлив, произнес я, пытаясь рассуждать логически. — Но несколько часов назад, когда я с ними простился, они с ума сходили от волнения. Ты должна появиться в отеле, успокоить их и извиниться.
Она склонила голову:
— Хорошо.
Мы встали и вышли из кафе. Среди толпы, движущейся по Вацлавской площади, Элла взяла меня за руку и шепнула:
— Спасибо тебе, Джейми, — и поцеловала меня.
Грех — это сильное слово, ужасное. Но я больше не боюсь его. Я отдаю себе отчет, что Элла совершила грех, уведя Чарльза Стэнхоупа у Сары. Наверно, я тоже согрешил, пожелав, чтобы ее исповедь звучала лишь для меня одного. Я ревниво относился к ее откровенности.
Я мог бы посоветовать ей рассказать правду, сознаться в содеянном, но не сделал этого. И не объяснил ей, в чем состоит опасность обмана: я и сам тогда этого не понимал. А теперь я вижу, что ложь подобна прутьям клетки, со временем они становятся все более прочными. Как только клетка будет окончательно готова и пространство вокруг тебя замкнется прутьями, ты погиб.
17
Накануне аукциона в Прагу приехала мать Эрика — высокая, стройная, величественная женщина, с очень красивыми руками. Она блестяще владела искусством легкой беседы, одевалась изящно и со вкусом. Мне запомнились ее длинные седые волосы и тяжелый взгляд темных глаз. Вероятно, Луиза де Вожирар была ровесницей моим родителям или даже превосходила их возрастом, но в движениях она сохранила легкость и гибкость юности. Морщинки появлялись на ее лице, лишь когда она улыбалась. Как сейчас вижу перед собой ее улыбку и вспоминаю Эрика: мать и сын очень похоже улыбались, так что освещалось все лицо, а когда они смеялись, их радость эхом отдавалась от стен и звенела в унисон. Мне по-прежнему иногда снится, как они вместе смеются. Но их смех я услышал гораздо позже, ближе познакомившись с Вожирарами.
В Праге я видел Луизу всего два раза: в день аукциона и накануне вечером, когда она только приехала в город и пригласила нас с Эриком на ужин в ресторан «Чардаш». Прибежище городской элиты, он занимал первые два этажа старинного дворца в Малой Стране, и обслуживание там было безупречным.
На Луизе де Вожирар было одно-единственное украшение — серебряное распятие на тонкой цепочке, — и, когда она встала, я сразу понял, кто она такая, еще до того, как Эрик расцеловал ее в обе щеки.
— Maman, je te présente mon ami Джеймс Фаррел,[7] — сказал он.
— Нам не следует говорить по-французски, — ответила она по-английски с едва заметным акцентом. — Англичане, кажется, не любят чужих языков. Да?
Я покраснел — мне стало неловко — и ответил, что французский — очень красивый язык.
Луиза одобрительно посмотрела на Эрика:
— Твой друг действительно очарователен, как ты и описывал, — и, снова повернувшись ко мне, протянула руку. — Я очень рада познакомиться с вами, мсье Фаррел. Мой сын отзывался о вас в высшей степени хвалебно. И мы с мужем искренне благодарны вам за все, что вы сделали для нас здесь, в Праге. Жаль, что отец Эрика не приехал, чтобы лично выразить свою признательность, но, к несчастью, дела задержали его во Франции.
Мы сели. Заказали ужин, дымящиеся кушанья принесли на блюдах с золочеными ободками. В присутствии матери Эрик вел себя почтительно, был с нею нежен, но слегка раздражен. Он не чувствовал себя непринужденно, как наедине со мной: больше смотрел и меньше разговаривал. Меня поразило, как много усилий он прикладывал к тому, чтобы я и его матушка понравились друг другу. Потому беседу вели в основном мы с Луизой — о моем детстве, о моей музыке, о времени, которое я провел в Праге с ее сыном, — а Эрик открывал рот, только если к нему обращались.
Мне действительно понравилась обаятельная мать Эрика, точность ее фраз, ироничные замечания. Я чувствовал себя с ней довольно раскованно, однако мне не давало покоя распятие на ее шее. Маленькое, изящной работы. На лице Христа застыло столь точно переданное выражение тревоги, что я испытывал неловкость, глядя на него, и этот дискомфорт меня изумлял. Я снова и снова останавливался взглядом на украшении, так что моя собеседница спросила, не хочу ли я рассмотреть его поближе.