– Мог бы быть и повежливее, – раздалось в комнате, как только входная дверь захлопнулась.
– Да я сама гостеприимность, – ответил Микки. – Смотри, сколько дури спустил на твоих трахарей, – добавил он, указывая на пепельницу.
– Мик, твою мать, сказали же, Йен — брат Липа, – возмутилась девушка. – И, к тому же, он — гей.
– Фу, бля, Мэнди, только не говори мне, что в вашем тройничке твой лупоглазый был посередине, – скривив лицо, проговорил Милкович.
– Ой, иди нахуй, – выдохнула она, понимая, что разговор продолжать бесполезно. – Я ради тебя, между прочим, старалась.
– Че? – удивился Микки.
– Хуй через плечо, – огрызнулась сестра. – Я думала, он тебе понравится.
– Ты наебалась, – ответил Милкович.
– А вот и нет, – показала язык девушка. – Я видела, как ты на него пялился.
– Нихера подобного, – решил возразить Микки.
– И он потом весь вечер смотрел на тебя, пока ты не видел, – продолжала она. – Сидели, как две стеснительные малолетки, глазами друг в друга стреляли.
– Ой, отъебись, Мэндс, – вставая, прошипел Микки. – Я спать пошел, – понимая, что аргументов в свою защиту у него нет, решил отступить Милкович.
– Подрочи только перед сном, братишка, а то злой ты какой-то в последнее время, – крикнула ему сестра вслед и, дождавшись взмаха руки с выдвинутым вперед средним пальцем, направилась в сторону кухни.
Милкович хотел было добавить еще что-то к жесту, показанному чересчур наблюдательной сегодня сестре, но взгляд его зацепился за кусок серой ткани, что валялась на столике рядом с банкой пива, не тронутой рыжим.
Прихватив оба предмета с собой, он поднялся в свою комнату.
В понедельник днем Микки проснулся от настойчивого стука в дверь, эхом разносившегося по всему дому. Вспоминая о том, что сестра еще утром ушла на работу, Милкович, недовольно кряхтя, поднялся с кровати и спустился на первый этаж, проклиная незваного гостя всеми возможными ругательствами, на которые был способен его мозг спросонья.
– Хуйли надо? – прорычал Микки, открывая дверь, ожидая увидеть на ее пороге кого угодно, только не того, кто стоял там сейчас.
– Привет, – тихо проговорил рыжеволосый парень, неуверенно переминаясь с ноги на ногу. – Можно? – указывая взглядом на комнату за спиной брюнета, спросил он.
– Ну, попробуй,– открывая дверь шире, пропуская Галлагера внутрь, ответил тот.
– Я вчера здесь кое-что оставил, – начал говорить Йен, проходя в гостиную, оглядываясь в поисках своего головного убора. – Ты не находил мою шапку? – спросил он у Милковича, что стоял рядом, почесывая грудь через легкую ткань растянутой майки.
– Ага, – кивнул брюнет, – я ее выкинул нахуй, – ответил он, вспоминая о том, что предмет разговора лежит на втором этаже в его комнате на тумбочке. – Новую купишь, – поднимая со столика пачку сигарет, сказал Микки, прикуривая одну. – У тебя же с наличкой нет проблем, да, Кертис? – черная мамба позавидовала бы количеству яда, что выплеснулось изо рта Милковича в тот момент, когда он произнес свою фразу.
Йен замер на месте, впиваясь в лицо брюнета внимательным взглядом.
– Сколько? – выдавил рыжий спустя пару минут, когда Микки отвернулся от него, чтобы затушить окурок в переполненной пепельнице.
– Че? – не понял вопроса Милкович.
– Сколько ты хочешь за молчание? – уточнил Йен. – Ты ведь именно поэтому не сказал ничего Липу вчера, хотя сразу узнал меня. Тысяча? Две?
– Ты охуел? – разворачиваясь лицом к Галлагеру, прорычал брюнет.
– Три? – не унимался парень. – Три штуки зеленых — немаленькая сумма для таких, как ты. Надолго хватит, – продолжал говорить Йен, подходя ближе.
– Уебывай нахуй, – делая шаг назад, ответил Микки, указывая на дверь. – Можешь засунуть эти бабки в свою раздраконенную жопу, мудила, – продолжал он, сжимая кулаки. – Милковичи не продаются, блять.
– Все продаются. Пять? – не сдавался Галлагер.
– Тебе ли не знать, шлюха рыжая, – выплюнул Микки.
– Просто у каждого есть своя цена. Может, семь?
– Нахуй!
– Восемь?
– Я сказал, съебись отсюда! – терял терпение Милкович.
– Десять? – последнее, что успел сказать Йен, прежде чем почувствовал короткий, но достаточно сильный удар в челюсть.
«Сколько стоишь ты, Микки?»
========== Много “почему” и одно “показалось” ==========
Первым и самым сильным желанием Милковича, как только Галлагер был за шкирку спущен с крыльца, и его рыжая макушка скрылась из поля зрения, было позвонить ебарю Мэнди. Долго и в мельчайших подробностях рассказывать Липу о том, что его брат, которым тот так охуительно гордился, на самом деле никакой не юрист, адвокат или за кого он там еще себя выдает. Рассказать о том, как его маленький рыжий братишка трясет своими яйцами перед толпой обожравшихся Виагрой старперов, что торгуются потом за его бледное тельце, как за ебаный кусок мяса на оптовом рынке, на котором однажды Милковичу довелось побывать.
Рассказать о том, что каждая хуева печенюшка, каждый ломтик хлеба, который обожаемый Йен привозил семье в прекрасные дни своих редких визитов, заработаны его тощей задницей, пользующейся такой бешеной популярностью у престарелых педерастов.
Вторым, но ничуть не уступающим по силе первому, желанием стало догнать эту маленькую рыжую шлюху. Нанести еще по меньшей мере десять ударов по наглой физиономии, что еще три минуты назад мелькала перед глазами. Разбить в кровь чертов рот, который смел так оскорбить самолюбие Милковича; выколоть блядские зеленые глаза, смотревшие на него с сомнением в самом начале разговора, темнея с каждой последующей фразой, выражая все новые эмоции: от презрения и злобы до плохо скрываемого страха, промелькнувшего в них на одно лишь мгновение, когда Микки занес кулак для второго удара. Повалить Галлагера на землю и отходить как следует ногами, нанося точные удары в печень, почки и живот, выбить из ебучего мудака мысли о том, что Милковича можно купить.
Третьим и, возможно, самым постыдным стало мимолетное желание повернуть время вспять и принять предложение рыжего ублюдка. Оно проснулось в мозгу Милковича тогда, когда он вспомнил о своих растущих долгах, ренте за дом и набегающих за каждый день просрочки процентах, о лице сестры, что вечерами приходила домой с работы без сил и падала на диван, подсчитывая измятые купюры, которые даже называть чаевыми было смешно. Но оно тут же было отброшено прочь растущим чувством стыда и злости на самого себя за то, что посмел даже задуматься об этом.
Было еще и четвертое, но его Милкович усиленно игнорировал.
Микки не смог бы объяснить никому, в том числе и самому себе, почему он не рассказал Липу о брате тем же вечером, когда опять встретил его, сидящим на старом диване в гостиной своего дома.
И на следующий день, и через неделю.
Почему он продолжал молчать, когда кудрявый рассказывал Мэнди об очередном звонке Йену и странной интонации в голосе брата, что слышал он, разговаривая с тем по телефону, о растущем чувстве беспокойства и желании навестить рыжего через пару недель.
– Удачной поездки, – злобно шипел Милкович себе под нос и, ухмыляясь, отправлялся наверх в свою комнату, чтобы переодеться в домашние штаны, снова цепляясь взглядом за серую шапку, все так же валявшуюся на его тумбочке, которую он, по не известным даже ему самому причинам, до сих пор не выбросил.
Микки ничего не сказал Липу и к тому времени, как висевший в кухне потрепанный календарь с изображением полуголых девиц, облепивших очередное чудо автопрома, потерял еще один лист, предоставляя взору грудастых моделей ноября.
Почему Микки решил отправиться в «Ласточку» именно сегодня?
Просто потому, что уже две недели обещал другу вернуть сотню, так любезно одолженную ему, хрустящую зеленую бумажку, которая позволила поднять еще парочку таких же на удачном изменении цен на травку.
Почему Милкович решил это сделать именно в субботу?
Да потому что в будни он был чертовски занят: бродить по холодным улицам грязного района в поисках работы, а получив пару отказов, махать на все рукой и идти в захудалую забегаловку, где добрый и веселый Кэв нальет на халяву – охуенно изматывающая деятельность.