Горбач аккуратно вел конспекты. Ему нравилось то, что у всех преподавателей, читавших им, заочникам, было твердое убеждение в том, что знать их предмет обязательно, иначе нельзя — не проживешь на свете.
В огромном круглом павильоне городской столовой, чем-то напоминавшем зал заседаний рейхстага, на обед заочникам давали тарелку красного, как кровь, борща, заправленного опенками, и две ложки каши. За вилку и ложку нужно было оставлять в залог документы. Преподаватели кормились тут же, и Горбач видел, как важный, страшно крикливый на лекциях доцент Буран прятал в карман после обеда недоеденную пайку хлеба. Студенты предлагали ему кусок бумаги, чтобы завернуть хлеб, но он, сделав величественный жест рукой, неизменно отказывался.
Вечером студенты брали в библиотеке по книге, а Буран набирал целую стопку, еле тащил, но назавтра приходил за новой партией. Он вел несколько предметов сразу. Забавный Вигдоровский жил в общежитии, в закоптелой жестяной банке из-под консервов варил на ужин овсянку, старательно отмеряя ложкой крупу. Во всем этом было что-то до боли в сердце хорошее…
Студентки стационара жили рядом, за фанерной перегородкой, разделявшей надвое бывший физкультурный зал. Места хватало и там и здесь — человек по пятьдесят на комнату. Около полуночи, после лекций, после упорного сидения или лежания с книгой, был «водопой» — выпивалось ведра по три кипятку, а дальше в зависимости от настроения — танцы в вестибюле или песни.
Когда пели студентки, мужская половина слушала и молчала. Было что-то большее, чем обычная песня, в слаженном хоре чистых девичьих голосов и в той настороженной тишине, которой отвечал на пение вдруг онемевший табор заочников. Красивым грудным контральто всегда начинала одна и та же певица:
А еще через минуту многоголосый звонкий хор до самого потолка наполнял огромный физкультурный зал:
Заочники вповалку лежали на полосатых матрацах, отложив книги в сторону, и лица их были задумчиво-серьезными…
Песня студенток почти всегда приводила в комнату коменданта — усатого, подвижного украинца, который относился к заочникам с нескрываемым уважением. Почти все, кто получал в его каптерке матрацы и одеяла, носили на груди колодки орденов и медалей, и пожилой комендант, который сам на войне не был, считал их ветеранами.
— Скучают, — подкручивая седой ус, заявлял комендант. — Девчатам замуж нужно. А вы с этими книжками. Ведь, должно быть, не все еще женатые?..
Студентки стационара были для Горбача тем влекущим, незнакомым племенем, которое вызывало к себе острый интерес. Все со старших курсов, они уже были студентками и в то розовое, безоблачное время, когда он только еще ходил с книжками в десятилетку, мечтал об институте. Война и у них отняла четыре или пять лет. Где были они это время? Что стало с их мечтами и с парнями, которых они любили?..
Нужно было сдать экзамен по восьми предметам, дня не хватало, и Горбач до глубокой ночи просиживал в кубовой, где горел свет и никто не мешал. Туда, видно, еще раньше, чем он, облюбовав место возле самого титана, приходила и высокая светловолосая студентка со стопкой книг. Первый раз, считая, что она хозяйка кубовой, Горбач попросил разрешения почитать здесь, а все следующие ночи только здоровался. Она была очень упорная — три-четыре часа, не отрывая глаз от книги, читала, словно не замечая его присутствия. Окно кубовой открыто в сквер, там растут высокие развесистые акации, под чьими-то тихими шагами шуршит песок аллей, на скамеечках переговариваются.
Наконец он познакомился со студенткой — ее звали Галей, училась она на третьем курсе, но поступила поздно, чуть ли не в конце учебного года, и теперь ей нужно всех догонять. У Гали довольно красивое, слегка осунувшееся лицо, умные серые глаза и, казалось, выражение боли в уголках сжатых припухлых губ. Между тем, что Горбач знал о девушке, и тем, что хотел знать, лежала граница, и он не решался ее переступить. Мешала это сделать та, о которой он думал еще со школы, которой посылал фронтовые треугольнички.
Клара присутствовала во всех его занятиях и мыслях острым, неутолимым чувством обиды и оскорбления. В том, как она обошлась с ним, было нечто большее, чем личное унижение его, Горбача, — рушился его взгляд на мир, обычные оценки доброго и плохого, которые он привык считать неколебимыми. Там, на фронте, думалось просто: после победы, после войны начнется торжественный праздник счастья и радости — мирная жизнь. Тот, кто побывал на войне, знает, какое это счастье не копать щелей и окопов, не прислушиваться к посвисту мин, не знать мучительных минут ожидания перед атакой. Обычные блага земного существования — возможность дышать воздухом, видеть солнце и звездное небо, зеленую траву и песчаную полевую дорогу — казались тогда счастьем.