Он связал и упаковал книги, сходил в деревеньку и рассчитался с хозяйкой, а когда вернулся, то увидел на берегу, недалеко от домика биостанции, знакомую женскую фигуру. Женщина в красном капроновом плаще нетерпеливо похаживала по берегу. Сомнений не могло быть: тут, на опустевшем берегу озера, кого-то ждала Женя Синельникова, подруга его жены, которая вместе с ней преподавала иностранный язык в институте. Костровицкий вздрогнул от недоброго предчувствия. Могло что-нибудь случиться дома — и он чуть не бегом бросился к Жене. Здороваясь с ним, запыхавшимся, Женя покраснела, смутилась.
— Проезжала мимо и решила вас проведать, — сказала она, не поднимая глаз. — Вы же тут один…
О жене не сказала ни слова. У него отлегло от сердца, и одновременно стало грустно-грустно. Женщина стояла без вещей, до ближайшей автобусной станции было километров пять. К нему, женатому мужчине, приехала знакомая жены, и это могло означать только одно: его семейные дела перестали быть тайной для других. И еще то, что ему сочувствуют, хотят утешить…
— Я завтра уезжаю, — сказал Костровицкий. — Уже собрал вещи.
— Проводите меня до автобуса, — сказала она недовольно. Они шли сосновой просекой, пока не выбрались на песчаный большак, который вел в местечко, где останавливались автобусы. Костровицкий молчал, думая о Жене. Она довольно часто бывала в их доме, но он, всегда занятый своим, как бы не замечал ее. Что он о ней знает? Ей лет тридцать пять, она замужем, кажется, умная, общительная. Лицом миловидная, что-то молодое, девичье сохранилось в фигуре, в мягкости, плавности довольно стремительной походки. Оба они шли молча, и это молчание следовало нарушить ему, мужчине.
— Как вы провели лето? — спросил он.
— Плохо, — сказала она и посмотрела ему в глаза.
Он отвел взгляд.
Их обогнала легковая машина. Смуглый, в спортивном костюме парень, сидевший за рулем, остановился и открыл дверку, показывая этим, что они могут сесть и ехать. Костровицкий был рад, что так счастливо и неожиданно окончилось его кавалерство: он всегда терялся, оставаясь наедине с женщиной.
Парень довез их до небольшой, обсаженной тополями и замощенной площади, где останавливались автобусы. Женя, выйдя из машины, пошла к голубому домику автобусной станции и возвратилась оттуда, держа в руках небольшой чемоданчик. Они стояли с полчаса, перебрасываясь редкими словами. Костровицкий чувствовал себя скверно. Впервые в жизни он попал в такое неудобное положение. Он боялся обидеть, оскорбить неосторожным словом Женю, понимая, что шаг, сделанный ею, требует от него большой деликатности…
Пришел автобус. Женя не торопилась садиться, как бы ожидая, что Костровицкий что-нибудь скажет. Он молчал. В эту минуту в нем жило только одно острое и неодолимое желание — остаться одному, собраться с мыслями.
Женя молча протянула ему руку на прощание, он пожал ее, и она села в автобус…
Костровицкий не выехал в город и на следующий день. С утра пошел дождь, тихо и однообразно шелестел в вершинах сосен. За окном лежало озеро, серое, молчаливое, будто спеленатое белым зыбким туманом. В густой измороси совсем терялись очертания далекого противоположного берега. Костровицкий был совершенно спокоен и сам удивлялся своему спокойствию. Боль, грусть — все это, казалось, принадлежало вчерашнему дню, лежало за далекой пройденной полосой. Теперь снова, как уже не раз бывало в течение этого месяца, к нему вернулась способность смотреть на себя со стороны, глазами как бы постороннего человека. Он отдохнул. И не только отдохнул. Что-то с ним произошло.
Он почувствовал в себе готовность хоть сейчас же сесть за стол, взять в руки заточенный карандаш, лист бумаги, утонуть в знакомой, изведанной стихии мысли, точной и ясной.
В полдень, когда он сильно захотел есть и раздумывал, идти или не идти ему к хозяйке, с которой он уже рассчитался и которая имела все основания не ждать его, дверь комнатки без стука открылась, и на пороге выросла фигура Бадюкова. Он с минуту как бы удивленно смотрел на Костровицкого, потом достал из-за пазухи, из-под плаща, и протянул ему толстую тетрадь в мягкой клеенчатой обложке.