— Почитайте, — сказал он хриплым, простуженным голосом. — Я знал, что она оставила что-нибудь такое. Два дня искал…
Костровицкий взял тетрадь, развернул на середине. Отсыревшая бумага не шелестела. Костровицкий дрожащей рукой стал перевертывать страницы. Почерк круглый, девичий. На каждой странице выписки из Николая Островского, Герцена, Белинского, Максима Горького — общеизвестные, знакомые каждому школьнику. Он листал дальше, встречая стихи, которые читал или слыхал еще в студенческие годы, потом вновь пошли выписки из произведений известных писателей. Наконец в глаза ему бросились слова, которые заставили его сердце сжаться до чувства физической боли: «Если я кого-нибудь полюблю, то на всю жизнь. Он будет моим героем и моим идеалом. Человеком с большой буквы. Умным и добрым, веселым и красивым. Необязательно красивым с лица. Я никогда-никогда не прощу ему измены, потому что другого полюбить не смогу. Может быть, это смешно, но я такая…»
Костровицкий перевернул еще страницу. «…Из всех вальсов я больше всего люблю „Вальс цветов“. Я сначала думала — почему цветов? Потом догадалась: время цветения — время любви цветов. А любовь — это музыка, песня. Мне непонятно только, почему в музыке вальса звучат нотки печали, тревоги. Любовь должна нести только радость, счастье, для печали нет в ней места…»
Костровицкий осторожно закрыл тетрадь, отдал Бадюкову.
— Кроме любви, у нее ничего не было, — тихо сказал он.
— Неправда, коллега. У нее была жизнь. Только она мерила ее самой высокой меркой. Красивый цветок на тонком стебельке. Сломалась…
— У нас у всех высокие мерки, — сказал Костровицкий.
Бадюков присел на табуретку и закурил. Костровицкому нужно было собираться в город, но он медлил. За окном по-прежнему однообразно шелестел дождь, мелкий и частый…
1965
СТАРЫЕ ДУБЫ
Перевод Г. Попова
Щупловатый, с сивой козлиной бородкой Антон Бондарь — издали не дед, а хлопец — трусил за возом с ольховыми жердками, когда его окликнул бригадир Атрощенко:
— Передохни, дядька. Ходи до нас.
Мужчины сидели на бревне около конюшни, курили. Бондарь, а по-уличному просто Дробок, махнул рукой. Осенний день догорал; над лесом, за клеверами, кучерявились белые, в золотистых отблесках облака. Дробок, может, и попридержал бы коня, подошел бы к мужикам, если бы среди них не было Пилипа Тесляка, с которым у него была давняя, глухая вражда.
— Не любит он тебя, — сказал рыжеусому Пилипу, одетому в теплый ватник, Атрощенко.
— А за что меня любить? Что я — молодица?
— По соседству бывает, — поддакнул Павел Волынец. — Мы с Филимоном, когда на хуторе жили, лет десять не здоровкались. Правда, Филимон?
— Нема за что свариться, — ответил сутулый, угловатый Филимон, стрелочник-пенсионер. — Две недели я колхозу косил, спасибо, что травы дали. Теперь дайте коня — сено перевезти…
— А как не дам, обидишься? — спросил Атрощенко. — На коня договору не было. Помог колхозу — травы дали.
— За две недели — четыре копны. Невеликая плата. — А ты хотел больше?
— Тебе на дороге сколько платили? — спросил Атрощенко.
— Всяко бывало. Под конец, на старые гроши, пятьсот шестьдесят в месяц. Пенсии на новые — сорок два рубля.
— Жить можно, — сказал Атрощенко. — Бульба своя, корова есть. Что еще вам с бабой?
— Раз под совхоз отходите, и вы получите пенсию.
Смеркалось. Прозрачные сумерки ложились на дорогу, на дальнее поле. На проселке, что идет с вырубки, — женские голоса, перестук колес. Несколько возов с лозовыми прутьями свернули во двор, на конюшню. Атрощенко встал, запалил цигарку, подался навстречу возам. Его голос теперь смешался с громкими женскими голосами.
Во дворе конюшни скрипел ворот, звенело, ударяясь о стенки цементной трубы колодца, ведро, плескалась вода, которую выливали в длинный деревянный желоб. Это подростки-возчики распрягали и поили коней.
Волынец сказал:
— В совхозе больше порядка, чем у нас. Колхоз — артель, а совхоз — государственное дело. Мы сами это видим — Мормоль в трех верстах… Разве там бульба или люпин когда зазимовали, как у нас?
— Что и говорить, — поспешно поддакнул Тесляк. — Сознательности в совхозе больше.
Из темноты вынырнула фигура Атрощенко, и тут же прогромыхали тяжелые колеса.
— Бондарь пригнал коня, — сказал бригадир. — Дома накормил, напоил — вот сознательность! Завтра в обед возьмешь, Филимон, гнедого. Пока я начальство — разрешаю. Хорошо, что пришел, ибо завтра я еще бригадир, а послезавтра и сам не знаю, кем буду. Бригадиров в совхозе нет.