— Начальники участков в совхозе, — сказал Тесляк.
— Так начальников же назначают, а не выбирают. Тут, братец, бабы, как у нас на правлении, не закричат, что, мол, хотим бригадиром Кузьму. Поставят молоденького, грамотного…
Подошел Дробок, молча стал в сторонке, слушая, о чем говорят мужчины.
— Так вот, дядька Антон, переходим в рабочий класс, — продолжал Атрощенко. — Теперь тут кругом, как в Мормоли, пойдет механизация. Коров будут электрикой доить, а цыплят машинами высиживать. А нам с тобой, вот как Филимону, пенсию дадут. Полезем на печь, накроемся кожухами…
— Чтобы дали пенсию, надо, самое малое, с год в совхозе поработать, — сказал Тесляк.
— Тебе и так дадут, — перебил его Дробок. — У тебя же воспаление мочевого пузыря. Как же ты с этим воспалением будешь работать?
— Э-э, дядька, будет нам с тобой свариться. Чего не поделили? Теперь что мое, что твое — один черт… Были помоложе, поглупее — сварились… Может, я в чем был виноват, а может, и ты…
— А я с тобой и не сварюсь. Я говорю, что пенсию сразу получишь, потому что ты хворый. Доктор печатку поставит…
— Хватит, мужики, — вмешался Атрощенко. — Может, еще никакого совхоза и не будет. Не захотят завтра наши в совхоз идти, не проголосуют — вот и все.
— Проголосуют, — сказал Волынец. — Руками и ногами проголосуют. Кто же это от живой копейки откажется? Что ни говорите, а в совхозе лучше. Месяц прошел — получай гроши. Вымокло, выгорело — все равно, если ты работал, то и получай. Профсоюз, ничего не скажешь.
— Мариничи и Бобовки три года под совхозом, — задумчиво проговорил Атрощенко. — Особых жалоб не слышно. В Бобовках Никита, Бенедикта хромого сын, начальником участка или учетчиком, холера его знает, кем он там… Мотоцикл купил, золотые часы… Я за тридцать лет на часы не собрал, все больше по солнцу…
— Это тот картавый, что хвалился: «Мене на хъонте паянило»?
— Да не был он ни на каком фронте. Гранату в лесу нашел или еще какую чертовщину. Пальцы на правой руке оторвало.
— Картавый, картавый, а вот же влез…
С вырубки, громыхая, светя в темноте одной фарой, шел трактор — гусеницы так лязгали, что этот лязг забивал гул мотора. В небе, меж редких, по-летнему ясных звезд, пролетел неслышный из-за этого грохота самолет — под его правым крылом вспыхивали зеленые огоньки. Подошел с зажженной цигаркой Адам Щасный, конюх, заговорил с бригадиром:
— Коней завтра на бульбу?
— На бульбу. С утра Антон своего гнедого возьмет, а после обеда Филимон копны перевезет. Вот он, тут сидит. Второй раз просит, надо уважить.
— Бульба завтра до обеда, — сказал Щасный. — Полетят на собрание — не остановишь!
— Нехай все идет как идет, Адаме. Осень теплая, выберем бульбу, успеем. Мы — маленькие начальники… Хоть до нового года с нас чинов, может, и не поснимают. За этот год рассчитываться будем по-колхозному…
— Так я пойду, — сказал Филимон. — Просидел тут с вами… Спасибо, что уважили.
В прозрачном воздухе, в голубой выси летает белая паутинка. Сады, задумчивые, с побуревшими, припорошенными дорожной пылью листьями, оглашаются неутомимым теньканьем синиц.
Улица Октябрьская как бы за пределами местечка и видом своим не похожа на местечковые: дворы обнесены высокими частоколами, что ни двор, то хозяйство — хлев, хлевушок, сарайчик, навес, а кое у кого и омшаник для пчел. Начинается улица у железнодорожного переезда и тянется в поле. Не так давно по ней беспрерывно пылили машины: в местечко — центр города — добирался сельский актив, ибо не проходило дня, когда бы в районе не назначалось какое-нибудь совещание. Два года назад район упразднили, и теперь по улице только изредка погромыхивает трехтонка: ближайшие деревни по-прежнему сдают заготовки в местечко.
Лет тридцать назад этой улицы не было: сразу за железнодорожным переездом начинался широкий — аж до окутанного синевой леса — разлив жита, ячменя и овсов — лучшие земли лежали по эту сторону дороги. Пообочь пыльного большака, выстроившись ровной цепью, бежали куда-то вдаль телеграфные столбы, и на всем этом полевом просторе только усадьба Антона Дробка останавливала на себе взгляды. Впрочем, там-сям в поле были раскиданы и еще несколько усадеб-хуторов, однако двор Дробка — хату, стоявшую как-то особняком, окнами к железной дороге, два хлевушка и гуменце под соломенным навесом — окружали три высоких вековых дуба с широкими, раскидистыми шатрами, и издали этот двор казался зеленым островом.