Улица выросла за один год, из сселенных хуторов — дальних, лесных, и ближних, полевых, — но усадьба Дробка осталась нетронутой — она стояла рядом с большаком, и когда до нее дошла лавина хат, ее уже нельзя было считать хутором.
Жители новой улицы твердо держались за колхоз. Многие коренные местечковцы, особенно мужчины, еще в коллективизацию подались на железную дорогу — в стрелочники, грузчики, — дослужились до пенсии, а из бывших хуторян за все эти долгие годы на заработки мало кто ушел: их как бы держала, не пускала земля, что лежала сразу за хатами и огородами. Молодые, правда, на батьков не обращали внимания; кончали школу, разъезжались по городам, по стройкам или шли учиться дальше…
Антон Дробок встал еще затемно, умылся и, стараясь не стучать особенно громко сапогами, чтобы не разбудить старуху, вышел во двор. С поля тянуло сыростью, из сада — сладковатым духом подопревших яблок-падалиц. Начинало светать, на поле лежала мягко-прозрачная серость, а на станции, которая отсюда, с Бондарева двора, видна как на ладони, вдоль столбов горели электрические лампочки.
Дробок открыл ворота хлева, выпустил со двора корову — перед отелом ее уже не доили, и вставать рано старухе уже нет нужды, пусть подремлет в постели…
Дробок взял под навесом топор, вынул из сена, из тайника, два яблока и уличкой, сжатой с двух сторон изгородями, зашагал на конюшню. Вся уличка усыпана желудями — как раз наступила пора, когда они сыплются с дубов, как град.
Разговоры про совхоз выбили Дробка из привычной колеи, и теперь, в погожую, теплую осень, когда надо свозить с поля солому или вывозить на поле навоз, он заботился о домашних делах, за которые обычно берется в слякоть или в первые дни зазимка, когда земля уже подмерзла, а санная дорога еще не установилась, и в колхозе мало работы.
Миновав конюшню, Дробок идет на пашню — там, рассыпавшись меж почерневших, обожженных пастухами пней, пасутся, пофыркивая, неспутанные кони. Уже развиднелось, в ближнем олешнике трещали сороки, на выбитой, но по-летнему зеленой траве — капельки росы. Гнедой, почуяв хозяина, от травы все же не оторвался — стрижет ушами да проворно помахивает хвостом. Дробок взял коня за гриву и повел на конюшню.
Скрипит ворот колодца — Адам Щасный наливает в желоб воду. Гнедой долго, жадно пьет, потом начинает дурить — набирает воды и, смешно вытянув губы, ощерившись, пырскает. Такое он может проделать несколько раз, однако Дробок не дает коню долго дурить, ведет его к телеге, запрягает, и уже когда выезжает со двора, Адам отзывается первыми после обычных «добрый день» словами:
— Так как же, Александрович, переходим в рабочий класс?
— Как-то будет, — отвечает Дробок. — Живут люди и в совхозе. Работать всюду надо…
По хмурому, татарского вида лицу Адама трудно догадаться, доволен он или нет. Впрочем, он всегда такой, и Дробок знает наверное, что Щасный не может радоваться тому, что скоро станет совхозовцем, ибо он уже всю войну работал на заводе, на Урале, даже, говорят, каким-то десятником был.
Дробок трогает вожжами коня, выезжает на дорогу. Гнедой, зная характер хозяина, трусит рысцой — колеса громко тарахтят, подскакивают на старых, выбитых корнях.
Дорога в лес, куда едет Дробок, пересекает вырубку. Еще на его памяти, лет сорок тому назад, на этом месте стояла дубрава — десятин пятьсот, если не больше. Дубы валили дуром — кому надо и кому не надо, — и теперь сплошь, аж до соседней деревни Кочерги, стоят замшелые пни.
Вырубка числится за выгоном, за нее, как и за пахотные угодья, надо платить хлебом и мясом. Сколько раз заходил разговор, что, мол, надо бы раскорчевать, вспахать эту вырубку, засеять землю, однако дальше разговоров дело не пошло. Образовался заколдованный круг: местечко не имеет лучшего, чем этот выгон, и, хочешь не хочешь, а пускай сюда, на эту колхозную землю, не только колхозных коров, а и всех местечковых, потому что железнодорожники, учителя, прочий служащий люд живет ведь не только с рубля, но еще и с того, что дает подсобное хозяйство. Пробовали не пускать на выгон коров железнодорожников и всех тех, кто в колхозе не записан, пробовали брать плату — деньгами или отработкой, — но из этого опять же ничего не получилось. Он, Дробок, был против таких мер, и вышло, как он предсказывал. Да иначе и быть не могло, — ведь, в конце концов, просто неразумно, глупо лишать сельских людей, пусть и неколхозников, коровы или свиньи.
Дробку хорошо сидеть на возу, слегка пошевеливать вожжами коня, слушать тарахтенье колес, чувствовать, как приятный холодок обвевает лицо, лезет за расстегнутый ворот рубахи. Он привык ходить или ездить по знакомым, известным еще сызмальства местам, видеть их снова и снова, хоть по нескольку раз в день, уставать к вечеру и опять браться за какое-нибудь дело на рассвете. Коли поработаешь до обеда, то и ешь с аппетитом и охотой, и весь день чувствуешь себя сильным и бодрым.