День плывет в вялой ясности, дальние, тронутые осенней позолотой березники — в синеватой дымке. По ржанищу рассыпались коровы — колхозные и местечковые вместе. Пастух — молодой хлопец — лежит вверх животом на разостланном плаще, читает книгу.
Дробок дернул за вожжи, сворачивая гнедого с полевой дороги на торный большак.
— Молодые не хотят жить, как мы, — сказал он. — Коров пасет, а думает про другое.
Помолчали. Песчаный большак пролег обочь железной дороги — ее не видно за кленовыми посадками. Промчался товарный порожняк. Паровоз уже был, считай, около переезда, а вагоны все еще громыхали тут, среди полей. За кирпичной будкой обходчика большак забирает влево, отходя от железной дороги, углубляясь в придорожный березняк.
— Зато болота и родят, — сказал Филимон, как бы продолжая прерванный разговор. — Кто бы мог подумать, что на Тростянце жито будут сеять. А жито растет.
— Ученые люди это давно знали. Еще при царе мне один человек говорил про болота. Я у него треноги носил… Болота и тогда осушали, только не под пашню, а под сенокос и чтоб лес лучше рос. Я молодой был, только женился, копейку хотелось заробить. Так этот агроном, к которому я нанялся, и говорит мне: «Дурень ты, говорит, потому что не веришь, что болота могут пользу дать. Еще, говорит, люди будут хлеб есть с болота…»
— А-я-яй, — дивится Филимон. — А мне думалось, что болота наши открыли. А оно вон как… Гляди ты!.. И железную дорогу при вас насыпали?
— Нет. Это еще до моей памяти.
— Однако же, гляди ты, как оно там, под землей, все связано. Трясину осушили, а вокруг само высохло. Теперь на том месте хаты ставят. Зимой же там, бывало, дети на коньках катались, а в весну разводье. Хоть рыбу лови…
— Осушать болота тоже с головой надо, — отзывается Дробок. — Не дело — воду выпустить, ее надо и задержать. Может, я стар стал, не помню, но, сдается, раньше дождей больше было. Теперь же и на болоте сохнет. Недаром же на канавах стали запруды робить. Грунтовая вода вглубь ушла. По колодцам видно.
Из березника высыпала стайка девчонок и три или четыре хлопчика-подростка, у одного на плечах лопата. С детьми идет усталая, уже немолодая учительница с повязанным на шее платком. Когда воз поравнялся со школьниками, Дробок снял шапку, а девчонки и хлопчики дружно ответили на приветствие.
— Школа бульбу помогает копать, — сказал Филимон. — Но эти почему-то без ведер.
— За могилами присматривают. Наверное, деревца сажали.
— А и правда. Немцы же тут расстреливали. Евреев подальше в лес завезли, а остальных тут. Бензина пожалели — зачем далеко возить…
— Малые про немцев ничего не знают. Может, и не верят.
Подводу обгоняет машина-трехтонка, а затем трактор на высоких резиновых колесах, который так мчится, что, того и гляди, обгонит машину.
— Ты, дядька, насчет совхоза не сомневайся, — решительно говорит Филимон. — Лучше вам будет в совхозе, ей-богу, лучше. Рабочий человек что заробил — то и получит. Кровь из носу, а ему отдай. У вас что вышло, то и на трудодни. Неурожай — засуха или, скажем, вымокло — что возьмешь? На нет и суда нет, как говорится. А тут независимо от природы, по работе. Коли человек работал — заплати. Да и пенсия…
— Так-то оно так, — соглашается Дробок. — По моим годам давно пора на пенсию. Я же с твоим батькой чуть ли не ровесник…
Песчаный большак идет прямо, а на Калистратов лужок надо направо, на выбитую машинами лесную дорогу. Дробок дергает за вожжи, направляя коня в лес.
Блестящий репродуктор, что висит на высоком столбе около двухэтажного здания райисполкома (теперь тут школа-интернат), днем не слышен, зато вечером он ревет в полную силу. Последние известия или музыку можно слушать за версту, даже за две версты от площади, и чем дальше, тем лучше, ибо вблизи фортепьянные аккорды напоминают удары кузнечного молота.
Вечером, когда не идет кино, в молодом тополевом парке на цементной, огороженной железной сеткой площадке — танцы под радиолу. Парни и девчата улетают из местечка, как осенние перелетные птицы, однако их все же достаточно, чтобы не пустовали спрятанные в тени деревьев лавки с железными ножками и танцплощадка — излюбленное место встреч.
Бригадир Атрощенко и Павел Волынец, миновав райисполкомовскую площадь и танцплощадку, перешли улицу и постучали в завешенное изнутри окошко пивного ларька. К вечеру ларек закрывается, но это не значит, что в нем никого нет. Буфетчица получает от выручки, поэтому на часы не глядит — по вечерам посетителей еще больше, чем днем.
Впустив мужчин, дородная, раздобревшая буфетчица закрыла за ними дверь, отошла за стойку.